Чёртов палец

Маевский то появлялся в своей квартире на Каменноостровском проспекте, то вдруг снова куда-то исчезал, не утруждая себя ни послать телеграмму, ни оставить записку Навроцкому. Предприняв несколько безуспешных попыток застать поручика дома, чтобы наконец объясниться, Навроцкий решил наведываться в Петербург как можно чаще. Кроме вынужденной охоты за Маевским ему необходимо было привести в порядок свои биржевые дела. При удобном случае он решил и вовсе избавиться от бумаг следить за колебаниями курсов и извлекать прибыль из спекуляций казалось ему теперь занятием тягостным и пустым. Он вспоминал рассказ матери о том, как в 1869 году дед его, отец Николая Евграфовича, в результате биржевого краха потерял почти всё своё состояние. Немало горя пришлось пережить тогда семье Навроцких. Да и собственная неудачная попытка вложить капитал в железнодорожную ветку заставила его пересмотреть отношение не только к игре на бирже, но и к риску в делах вообще После исчезновения Шнайдера ему пришлось самому входить в мелкие подробности этих дел, и мало-помалу он начал понимать, что это не его стихия. Ему хотелось выйти из игры без новых потерь, но сделать это оказалось не так-то просто, необходимо было терпение. Он начал думать об имениях матери не только как о чём-то более надёжном, но и как о приложении сил, в большей мере созвучном его естеству. Рано или поздно придётся этими имениями заняться и, чтобы толково распорядиться огромным хозяйством, необходимо будет оставить другие дела. То ли был это замогильный клич предков-помещиков, то ли городская жизнь с её сутолокой и шумом вдруг опостылела ему, но он всё чаще стал задумываться о том, чтобы навсегда поселиться в деревне и, наладив по-своему хозяйство, с головой уйти в мир любимых книг, отдать тихие вечера философии, литературе, искусству. Возможно, такому умонастроению способствовало время, проведённое на даче в Борго, где скромное очарование природы умиротворило его душу, где он вдруг обнаружил, что уединение отнюдь не навевает на него скуку, а, напротив, учит слушать и понимать себя, помогает освободиться от ложных ценностей, цепко удерживающих жителя города. Ему хотелось, как в детстве и юности, бродить по лугам и лесам, дышать пряным полевым воздухом, видеть перед собой широкий горизонт, не скрытый от взора непроницаемой надменностью домов-громадин. И это желание побуждало мысль его трудиться над тем, как всё это устроить, как наладить жизнь так, чтобы она не превращалась в клубок противоречий, не терзала вечным душевным разладом. Эта подготовительная работа, призванная установить новые вехи на его жизненном пути, шла в нём непрерывно, делала его несколько рассеянным и невнимательным к происходящему вокруг. Занятый размышлениями над важными для него вопросами, он порой не придавал значения тем или иным мелочам, которые, несмотря на кажущуюся их ничтожность, таили в себе скрытую опасность и способны были незаметно, исподволь влиять на его судьбу.

На Морскую к Навроцкому начал часто захаживать Кормилин, широкая натура которого после дружеской беседы, коньяка и сигары требовала некой кульминации. Суть этой кульминации обыкновенно заключалась в том, что Навроцкий, вместо того чтобы вернуться в Осиную рощу, отправлялся провожать старого приятеля домой, но каким-то трудно объяснимым образом каждый раз оказывался вместе с ним в одном из петербургских ресторанов. Душа Кормилина, казалось бы, знавшего ответы на все вопросы, на поверку оказалась нежной и чувствительной и подчас балансировала на опасном краю, рискуя потерять равновесие. Это противоречие сначала озадачивало Навроцкого, но постепенно он так к нему привык, что научился отличать в риторике товарища злаки от плевел. Он догадывался, что за циничными поучениями Кормилина скрывается какая-то жизненная неудача, но природа этой неудачи оставалась ему неизвестной: в тайны души своей Дмитрий Никитич никого не посвящал. Поскольку же самые большие огорчения мужчине часто доставляет женщина, Навроцкий предположил, что именно в женщине и следует искать причину душевных борений и цинизма, так легко сменяющих друг друга в его приятеле. Каждый раз, когда за бокалом вина Кормилин устремлял на него мутноватый, исполненный тоски взгляд, Навроцкому казалось, что ещё минута — и он услышит сентиментально-слезливую исповедь. Но в глазах Дмитрия Никитича вдруг промелькивало какое-то сомнение, взор его прояснялся, загорался лихой искоркой, и, подозвав официанта, он со словами: «Что-нибудь щемящее, батенька!» бросал на поднос купюру, которую человек тотчас услужливо относил в оркестр.