Чёртов палец

Однажды под такую щемящую душу музыку в сопровождении двух кавалеров и Любоньки Цветковой в ресторан вошла Анна Фёдоровна. О чём-то оживлённо споря, компания уселась за стол в противоположном конце залы. Увидав Навроцкого, Анна Федоровна едва приметно, но выразительно кивнула ему головой, и то ли от этого жеста, то ли ещё от чего у него внезапно заныло в груди, будто дала о себе знать старая, недолеченная когда-то болезнь. Ему вдруг стали противны и ресторан с его посетителями, и взрывы добродушного смеха за столами, и даже Кормилин, с флегматическим хладнокровием доедающий сдобренную сметаной тетёрку. Почувствовав, что пьянеет от вина, от разрывающего нутро романса, от взглядов, брошенных на него княжной, Навроцкий потянул приятеля на свежий воздух — в спасительный, отрезвляющий трамвайным звоном, мерно текущий в белесоватых сумерках Невского проспекта поток автомобилей, конных экипажей и фланёров…

2

Лотта грустила, когда, пробыв в Осиной роще день-два, Навроцкий снова уезжал в Петербург. Вынужденное одиночество тяготило её, но она старалась найти себе занятие, чтобы не скучать, и гнала прочь неприятные мысли.

Расспрашивать Навроцкого о причинах, побуждавших его подолгу оставаться в Петербурге, она считала себя не вправе и радостно встречала его всякий раз, когда он возвращался. Иногда он привозил ей какой-нибудь подарок букет цветов, астраханский арбуз, блок рисовальной бумаги, миндальное мыльное тесто на берёзовом соке или кипу журналов: «Вестник моды», «Женское дело», «Аполлон»… На первый взгляд казалось, что их дачная жизнь течёт ровно и безмятежно, как широкая русская река, но в те немногие часы, что Навроцкий проводил с ней, Лотта всё чаще замечала его рассеянный взгляд, по едва уловимым признакам угадывала, что целует он её по привычке, без прежнего чувства, и сердце её наполнялось беспокойной тоской. Каждый раз, когда Навроцкого по нескольку дней кряду не было на даче, на ум ей приходили мысли одна печальнее другой. Она делала усилия, чтобы отвлечь себя, забыться, но тщетно: погрузившись в чтение, она не понимала смысла прочитанного, взявшись за рисование, не могла сосредоточиться на рисунке. Подчас она ловила себя на том, что рисует какими-то автоматичными движениями, как будто кисть сама, без её участия, выбирает краску и направление мазка. Появлявшиеся в такие минуты на бумаге рисунки удивляли её своей неожиданностью.

Вернувшись однажды из Петербурга, Навроцкий застал Лотту на веранде. Она сидела перед пришпиленной к картону акварелью, руки её покоились на коленях, взгляд был задумчив. Заметив князя, она встала, как-то странно улыбнулась и, не проронив ни слова, сошла в сад. Взглянув на лист с рисунком, Навроцкий обомлел. На картине была изображена стая голубей, и только. Но какая это была стая! Птицы занимали всё пространство листа и выглядели более чем необычно. Своими позами они напоминали собак, рвущихся в порыве бешенства с цепей. Огромные их глаза горели злобой, хищные зубатые клювы изрыгали чёрную кровь. Некоторые из птиц были мертвы и лежали лапками кверху, их живые сородичи выклёвывали им глаза. Другие были обезглавлены, их головы валялись в кровавых лужицах. Навроцкий почувствовал подступающую к горлу волну тошноты и брезгливо отвернулся. Удивлённый странным поведением Лотты, поражённый этой чудовищной картиной, он в нерешительности просидел несколько минут на веранде, затем отшпилил лист и спустился в сад. Лотта полулежала в гамаке с книгой в руках, но не читала.

— Что это? — мягко спросил он, развернув лист.

Она поднялась с гамака и, ничего не отвечая, медленно пошла по дорожке сада. Он последовал за ней.

— Я давно должна была признаться тебе в этом… Помнишь нашу поездку в Осиную рощу весной? Помнишь, как я испугалась птиц, которые сидели на дороге?

— Да, помню…

— Так вот, я боюсь голубей. Это болезнь, и я не знаю, как с ней справиться.

— Ты боишься голубей? — удивился Навроцкий.

— Да, я не переношу их.

— Зачем же ты их рисуешь?

— Затем, что боюсь.

Жалобно взглянув на князя, она упала к нему на грудь, глаза её наполнились слезами.

— Феликс, я их очень боюсь! Понимаешь? Очень! Я их ненавижу!

— Да отчего же их бояться? — не переставал удивляться Навроцкий.

Она вдруг отстранила его, бросилась по дорожке сада к даче и взбежала к себе наверх.

Немного помедлив, Навроцкий вернулся в дом. Там он ещё раз взглянул на картину, поморщился и спрятал её за шкаф. Сверху до него донеслись приглушённые всхлипывания. Он поднялся по лестнице в комнату Лотты и увидел её лежащей в постели лицом к стене, плечи её слегка вздрагивали. Он осторожно поцеловал её в голову, с минуту посидел возле неё на кровати и, ни о чём не спрашивая, спустился к себе.

На другой день утром, когда Лотта сошла вниз, Навроцкого уже не было, но к обеду он вернулся. Выглядел он загадочно. В руках у него Лотта заметила перевязанный тесёмкой свёрток, который он тут же вручил ей. Под обёрткой оказалась коробка с надписью:

Eastman Kodak

Folding Pocket Camera

№ 3А, Model C[23]