Чёртов палец

Кто же эта девушка с красивыми тёмными волосами? Да это же она сама — Анна! Она бежит в белой ночной сорочке через высокий, дремучий лес, останавливается, чтобы перевести дух, прячется за высокий мшистый ствол и, с опаской выглядывая из-за него, преодолевая страх, машет рукой идущему за ней человеку, зовёт, зовёт его. Но бессильный зов её лишён слов, похож на дикое завывание волчицы. Но кто это? Кого зовёт она? Да это же Навроцкий! Но как ужасно, как свирепо его лицо! Он бежит за ней, он преследует её. Бежать! Непременно бежать! Она бросается вперёд не разбирая дороги, острыми сучьями раздирая в клочья сорочку. Прочь от него! Прочь! Скорей! Скорей! Рваная одежда цепляется за ветки, мешает ей. Она сбрасывает с себя последние лоскуты, грубые ветки царапают в кровь её нагое тело, нежную белую грудь, ноги её утопают в хлюпкой, холодной трясине. Она оглядывается. Он всё ближе к ней, он вот-вот настигнет её! Что ему надобно? «Боже, что ему надобно от меня?» Но что это? Он остановился? Он уходит? Куда же? Кто эта красавица там за деревьями, в лунном сиянии? Он смеётся? Он идёт к ней? «Почему он больше не преследует меня?» Анна Федоровна протягивает руки, зовёт «Феликс! Феликс!», но из горла её исходит беспомощный хрип, она задыхается, всхлипывает и не может произнести ни слова. Она бросается за ним через болотную топь, ноги её всё глубже и глубже уходят в ледяную водянистую жижу, и вот уже тело её по плечи, до подбородка поглотила трясина, и страшная, невозможная мысль о смерти внезапно с беспощадной ясностью пронзает её мозг. И снова она в ужасе кричит «Феликс! Феликс!», но вместо крика из груди её вырывается жалкий стон…

Анна Фёдоровна проснулась, разбуженная собственным голосом, охваченная мерзким страхом, и, уяснив себе, что видела сон, заплакала.

2

Неделю спустя, в один из застрявших между летом и осенью дней, когда воздух уже не по-летнему свеж, а для осени ещё слишком тёпел, на северной окраине Петербурга, близ ворот старого деревянного дома, под моросящим дождём стоял экипаж. Кучер, ёжась на облучке, потягивал папироску и кутался в намокшую шаль. Хозяйка экипажа, Анна Фёдоровна Ветлугина, сидела в это время за накрытым льняной скатертью столом в небольшой горнице с низким потолком и образами в углах. Перед ней стояли самовар, чашка чая и вазочка с черносмородинным вареньем. Напротив сидела древняя морщинистая старуха, плечи которой, несмотря на духоту в доме, покрывал толстый пуховый платок Старуха, причмокивая губами, медленно потягивала из блюдца горячий, крепко заваренный чай и, прищуривая подслеповатые глаза, с любопытством глядела на княжну.

— Как, говоришь, зовут ту девицу, по которой сохнет твой князь? — спросила она, смахивая со лба испарину пожелтевшей от времени узорчатой ширинкой.

— Лотта, — отвечала Анна Фёдоровна.

— Это что за имя-то такое?

— Она шведка.

— Иноземка, значит? Это ничего. Заговорные слова равно на всех христиан действуют, — рассудила старуха. — Мы сначала чары её остудим, а уж затем князя твоего присушим.

Она положила на стол толстую, сильно потрёпанную и разбухшую от частого употребления тетрадь, ещё более древнюю, чем она сама, надела очки и, полистав серые, рыхлые страницы, нашла в ней нужное место.

— Слушай, дочка, и повторяй за мной слово в слово.

Анна Фёдоровна приготовилась слушать.

— Как реки быстрые в море-океан текут, — начала читать старуха мерным, протяжным голосом подобно запевающему заупокойную молитву дьячку, — как пески с песками ссыпаются, как кусты с кустами свиваются, так бы раб божий Феликс не водился с рабой Лоттой — ни в плоть, ни в любовь, ни в сладость, ни в ярость; как гора с горой не сдвигается, не сходится, глядит гора на гору да ничего не говорит, так бы и раб Феликс с рабой Лоттой не сдвигался, не сходился да ничего не говорил; как в тёмной темнице под гнилой половицей есть нежить простоволоса, долгоноса и глаза выпучивши, так бы и раба Лотта казалась рабу Феликсу простоволосой, долгоносой и глаза выпучивши; как у кошки с собакой, у собаки с росомахой, так бы и у раба Феликса с рабой Лоттой не было согласия ни днём, ни ночью, ни в радости, ни в горе. Слово моё крепко, аминь.

— …аминь, — закончила княжна вслед за старухой. Члены её охватила нервная дрожь, неприятное сомнение стало грызть её изнутри, ей начало казаться, что делает она что-то неподобающее, постыдное.

Старуха перекрестилась на образа в углах, пролепетала что-то про себя морщинистыми губами и перевернула несколько страниц тетради. Взглянув на княжну поверх очков, как бы желая удостовериться в правильности впечатления, произведённого на ту заклинанием, и увидав серьёзное, напряжённое лицо Анны Федоровны, она ласково сказала:

— А теперь присушим к тебе твоего князя. Вот тебе, дочка, верное средство. Пойди, милая, в баньку, попарься, а как выпаришься, стань на веничек, которым парилась-то, да говори так: