Чертова дюжина грехов

– Только догадываюсь, – смягчаясь, ответил Володька. – Ты так редко говоришь мне об этом.

– Неужели? – улыбнулась я. – Что ж, тогда надо говорить почаще, чтобы тебе в голову не лезли всякие нехорошести. Я тебя люблю!

– И я тебя, – со вздохом ответил муж, обнял и поцеловал.

В итоге о том, что случилось, я рассказала ему только утром.

Конечно, реакция мужа была довольно бурной, он начал сразу же выводить новые гипотезы и строить новые версии. Я слушала их вполуха, но мне было очень не по себе.

С самого утра меня что-то тревожило. Но вот что? Вчерашнее обнаружение пропажи или разговор с секретарем? Мне показалось, что Эд очень многого недоговаривает. Впрочем, он и сам этого не отрицал. В чем же там было дело? Здравый смысл мне подсказывал, что историю с Марианной надо выбросить из головы. Но я уже влезла в нее по уши, и у меня даже ладони чесались, так мне хотелось во всем разобраться. От начала – и до конца.

Я оделась и, чмокнув мужа, отправилась на работу. Там мне снова пришлось рассказывать о вчерашней поездке, но в этом мне помог Валерка. Все охали и ахали, сочувствовали нам, особенно мне, что опять пришлось давать показания, и, наверное, тоже принялись бы строить новые версии или перекраивать старые, не будь у нас столько работы. Как-никак, а сегодня был день эфира и следовало провести передачу по крайней мере не хуже, чем обычно. Но и во время работы во мне жил и будоражил мой мозг червячок тревоги. Нет, жить спокойно я уже не могла.

Глава 9

Говоря по правде, на передаче я чувствовала себя так паршиво, как не чувствовала себя уже давно. Мне все время приходилось заглядывать в блокнот, чтобы помнить – о чем, собственно, идет речь, мои мысли были очень далеко от студии, от нашей героини и от прямого эфира. А передача-то шла своим ходом. Вот Светочка поднялась со своего места – сегодня она изображала этакую сушеную воблу-библиофилку, с гладкой прической, тугим узлом на затылке, в огромных, меняющих ее миловидное личико до неузнаваемости очках а-ля Одри Хепберн, в просторном пуловере и длинной юбке. Итак, она встала и дрожащим голосом спросила:

– Наталья Борисовна, а вы сами любите читать?

Моя героиня улыбнулась, обнажив ряд крупных, как у лошади, зубов, и принялась пространно отвечать на вопрос:

– Да, конечно, я очень люблю читать. Можно сказать, всегда любила. Особенно я люблю… – я поняла, что Колпачок готова рассказывать о своей любви к чтению вечность, а потому тут же расслабилась, и моими мыслями вновь полностью овладели обстоятельства смерти Марианны Масри. – Особенно я люблю, – долетал до меня, как сквозь туман, глубокий голос Натальи Борисовны, – английскую классическую литературу. Но самый любимый писатель, и уже давно – это Честертон. Никогда, знаете ли, не устаю удивляться фантазии писателя. Хотя, казалось бы, за много лет дружбы с Честертоном я уже знаю рассказы едва ли не наизусть. Но все равно находчивость и парадоксальность главного героя, я, конечно же, говорю об отце Брауне, меня всякий раз поражает как впервые.

Я нахмурилась, кажется, совсем недавно я слышала уже это. Откуда? Я напрягла память. Ну конечно, в вечер накануне убийства Марианны Масри мой муж читал Честертона. Какой рассказ? Что-то про коптскую чашу и стрелу…

– Простите, – сказала я, – вы только что сказали, что знаете Честертона. Не напомните ли мне, – это, конечно, было не по сценарию передачи, но я просто не смогла удержаться, да, пожалуй, даже и отчета себе не отдавала в том, что именно спрашиваю, – как называется рассказ о коптской чаше и стреле?

Наталья Борисовна вновь улыбнулась и кивнула, мол, конечно же, я помню:

– Да, – ответила она, – я помню этот рассказ, он называется «Небесная стрела».

– И о чем там речь?

– Вы хотите, чтобы я вам пересказала? – удивилась героиня.

Я посмотрела в зал, затем – на растерянные лица съемочной группы и опомнилась.

– Извините, – сконфузилась я, словно институтка, – просто очень интересно. А не расскажете ли вы о своем хобби? Кроме чтения, конечно…

Колпачок улыбнулась снова, снова показала ряд крупных белых зубов и принялась говорить о том, что очень любит вышивать. А я между тем кивала и думала только о времени. Оставалось еще десять минут эфира, после которых я страстно хотела уехать домой и прочесть Честертона. Почему? Наверное, интуиция. Не зря же вот и она о Честертоне.

Когда, наконец, мы «отстрелялись», и передача с грехом пополам доковыляла до финала, и я, глядя в глазок телекамеры, произнесла свое обычное прощание, улыбнувшись заученно и, наверное, вымученно, а зрители в зале начали потихоньку разбредаться, ко мне, сверкая глазами мифической Медузы Горгоны, подлетела Моршакова.

– Деточка, – прошипела она, – что это на тебя нашло?

– Ох, и не знаю, – виновато потупилась я, по опыту зная, что лучше сразу покаяться в своих грехах. – Галина Сергеевна, я и сама ничего не пойму… Можно я поеду домой?

Моршакова сразу подобрела, даже погладила меня по руке и ответила: