Чертовка

Пологие холмы – словно подушки, накрытые одним бесконечным покрывалом. «Вольво» неслась по их плавным взмахам мимо брошенных покрышек, прыгая «с духом» на мостках над ленивыми, ожившими от дождей змеями вади [16] , влетая временами в декорации для голливудского вестерна, где справа – гряда, как берег пересохшего моря, а слева – далеко-далеко – огромный бисквит, и крепостная стена, и голубоватая крыша подземного дворца…

И снова холм обтекает щупальцами дорогу, как отдыхающий осьминог. И за ним опять бурый, плоский, бескрайний, молчаливый сфинкс пространства с полосами снега кое-где меж пучками грустной сухой травы агуль.

Облако лежит, задрав хвост и высунув язык… Овцы… И что здесь только овцы едят???

«Надо же – так далеко видно – и ни хрена не видать», – сказал бы Петруня…

Внезапно возникший посреди пустыни щит с рекламой холодильников подсказал, что скоро город. Это было вовремя, поскольку Андрей уже начинал засыпать. Еще через пару километров пошли рекламы покрышек и газировки «Мандарин», сутулящиеся деревца, пылящий и дымящий заводик, фонари, фонари – и отвратительные задворки, присущие каждому месту, где селятся люди. Потом – внезапно – улица с уютными трехэтажными домами, где за заборами непростые кустарники, а над ними – снисходительно раскинувшие ветки платаны; народ ходит по проезжей части, не понимая, зачем так много места отведено машинам, если машин так мало. Овцы, разумеется, подражают людям.

Женщины, женщины – цветастые, как международные флаги, идут не спеша, как утки.

Дейр эз-Зор, в просторечии Дейр или Зор.

Провинция, короче.

Стоило на секунду замешкаться на перекрестке, как тут же парень – подпольный торговец – пронзительно свистнул и подался вперед буквой Г, показывая «месью» контрабандные сигареты: «Мальборо… Боромаль!..» Андрей поднял брови, ответив местным знаком: не надо – парень откозырял.

Замурцев улыбнулся. Как хорошо ему было, видит бог, в этом городе, где он когда-то провел год военным переводчиком… в тумане памяти тонущий уже год юности.

Гостиница «Фурат Шам» была налево, а направо был кусочек той далекой жизни, оставшийся между улицами Синема Фуад и Хасан Таха. И опять, как в Пальмире, он не смог себя пересилить, хотя мир перед глазами все норовил расплыться, словно завернутый в полиэтилен. «Вольво» в задумчивости повернула направо и становилась все более непомерно громоздкой по мере того, как Замурцев углублялся туда, где суживались улицы, а дома теряли гордую осанку. Вот и Синема Фуад, переходящая в торговые ряды, удивительно такая же, как тогда, и, похоже, до сих пор по-настоящему главная в городе, хотя, по существу, это всего лишь грязноватый базарчик с курятниками отелей, соревнующимися, кто больше позабавит прохожего пышным названием: «Арабский Гранд отель», «Флорида» и даже «Лига арабских стран». Андрей загляделся и еле успел отвернуть от старьевщика, лениво крутившего педали, точнее, от его мешков, свисающих с боков велосипеда. Но все равно он не мог заставить себя оторваться от прошлого, и медленно ехал, и ехал, дальше среди любопытствующих глаз, весь в той, другой, эпохе.

Вывеска фотографа Бахри… надо же! Гляди-ка, до сих пор здравствует. Вот бы зайти!.. Зайти?.. Нет-нет! Не нужно заходить в прошлое… А там, за углом, недалеко от старой французской церкви – дом, где жили русские летчики-инструкторы. «Береводчик блохо, бребадаватель не банимай…». И еще – квартира того молоденького лейтенанта-сирийца, у которого он был в гостях, и лейтенант сделал вид, что вышел похлопотать насчет чая, а его жена села рядом: «Хотите посмотреть журнал?» Журнал был не очень скромный, но она листала, не смущаясь. «Вам нравится?» Она была такая пампушечка, очень решительная для арабки… впрочем, арабки, говорят, решительнее, чем о них думают… И так жарко и настойчиво она льнула своим бедром к Андреевому, что он растерялся, и уж совсем окаменел, когда заметил, что офицерик подглядывает за ними с балкона. Это уже много позже, оживляя в памяти и бедро, и журнал, и нетерпеливые глаза лейтенанта, Андрей догадался, что парочка просто любила заниматься любовью втроем, и чистенький европеец им очень нравился, но в тот момент этот европеец не знал, что и думать, и сбежал, промямлив пластилиновым языком какие-то бесцветные слова.

Ах, юность, юность, почему твоя наивность и невинность вспоминается теперь, как стыдный грешок?..

Купив у уличного шампурщика вчерашнюю жареную курицу, Замурцев повернул к «Фурат Шам».

* * *