Черты эпохи в песне поэта (Жорж Брассенс и Владимир Высоцкий)

Сон мне снится — вот те на:
Гроб среди квартиры,
На мои похорона
Съехались вампиры, —

Стали речи говорить —

Всё про долголетие, —
Кровь сосать решили погодить:
Вкусное — на третие.

                              «Мои похороны, или Страшный сон очень смелого человека»

Иногда, правда, чтобы хоть в чем-то примириться с неизбежным будущим переселением в мир иной, приходит мысль пошутить над таким оборотом дела и даже найти в нем некие преимущества, вроде тех, какими у Ж.Б. костлявая дама с косой обольщала жизнелюбивого дядю Аршибальда:

В царстве теней — в этом обществе строгом —
Нет ни опасностей, нет ни тревог, —
Ну а у нас — все мы ходим под Богом,
Только которым в гробу — ничего.

                              «Веселая покойницкая»

Невесело звучит эта ирония. Лучше остаться при всех опасностях и тревогах, только бы подальше от этого «строгого общества».

Не утешает даже перспектива обосноваться в тамошних райских кущах и вознаградить себя за все здешние невзгоды. Издревле воображение поэтов рисовало картины потусторонней жизни. Почему-то изображения рая удавались им всегда хуже, чем сцены преисподней. Эта закономерность проявилась и у Данте в его «Божественной комедии», из всех трех частей которой «Ад» бесспорно самая впечатляющая. Исключение составляет, пожалуй, только рай мусульман, как он описан в Коране.

Маяковский, совершив поэтическое вознесение на небо, увидел там некую воплощенную фантазию технократа:

Центральная станция всех явлений, путаница штепселей, рычагов и ручек.
Вот сюда — и мир застынет в лени — вот сюда — завертится шибче и круче.

Но при всем своем языческом восхищении техникой поэт нашел небесный уклад скучноватым:

Эта вот зализанная гладь — это и есть хваленое небо?

Разочаровывала какая-то будничность, слишком напоминавшая земной уклад:

Серьезно. Занято. Кто тучи чинит, кто жар надбавляет солнцу в печи.
Все в страшном порядке, в покое, в чине. Никто не толкается. Впрочем, и нечем.

Даже в небесном вокале слышны были отголоски земного.

Если красавица в любви клянется…
…
Здесь, на небесной тверди слышать музыку Верди?

                              «Человек»

Поэт, что отечество славил, «которое есть, но трижды, которое будет», не дожил, не пожелал дожить до этого будущего, основные контуры которого ко времени его рокового решения обозначились уже довольно отчетливо. И про рай, имитирующий порядки в обновленном отечестве, довелось рассказать уже другому поэту.

«Но что там ангелы поют такими злыми голосами?» То было всего лишь предчувствие. Когда же подоспел случай отведать яблок из райских садов, стало понятно, что никаких других голосов от ангелов ждать не приходится:

Прискакали — гляжу — пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел.

Картина, слишком многим и слишком хорошо знакомая. А дальше и вовсе, как на нашей грешной земле:

Седовласый старик — он на стражу кричал, комиссарил, —
Он позвал кой-кого — и затеяли вновь отворять…
Кто-то ржавым болтом, поднатужась, об рельсу ударил —
И как ринутся все в распрекрасную ту благодать![3]

                              «Райские яблоки»

Так в небесном раю эхом отозвалось обещание рая на земле, обернувшееся неродящими пустырями и огромными этапами. Но если из «распрекрасной той благодати», где наливаются соком бледно-розовые яблоки, оказалось возможным вырваться, «поднявши лошадок в галоп», то здешние райские угодья обитателей своих держат цепко. В этом на собственном опыте убедились многие, их миллионы и среди них те отчаянные, что затеяли «побег на рывок»:

     И запрыгали двое,
     В такт сопя на бегу,
     На виду у конвоя
     Да по пояс в снегу.

Судьба у них оказалась разная. Для одного все кончилось скоро: