Черты эпохи в песне поэта (Жорж Брассенс и Владимир Высоцкий)

Ж.Б. не просто «трунит и посмеивается», как сам он заметил в одном интервью, над этим древним и столь интересующим его обрядом, но и находит в нем поводы для осмысления проблемы смерти не в отвлеченных категориях, а в системе представимых образов, системе, во многом напоминающей средневековую и раннеренессансную европейскую традицию. Учитель Ж.Б. и исследователь его творчества А. Бонафе так объяснял пристальный интерес поэта к смерти и его фамильярность в обращении с ее символами: «Смерть пользуется его постоянным вниманием, она, можно сказать, завораживает его. Но это не мешает ему оставаться самим собою. Он не боится откровенно бросать ей вызов, как бросает вызов обществу. Страшная операция поглощения, которую общество проделывает над каждым индивидом, — это и смерть, и ад. Сумев избежать такой участи, Ж.Б. имеет причины надеяться, что как-нибудь уладит дело и со смертью».

У персонажей Ж.Б., в самом деле, какие-то иные отношения со смертью, чем у прочих смертных. Нельзя сказать, что они более равноправны, но есть в них нечто такое, что хотя бы отчасти нарушает ту безысходность, на которую в этом деле мы все обречены. Последняя из наших бед не обязательно должна быть поводом для отчаяния. Дядю Аршибальда она настигла неожиданно, как карманный вор, стянувший вместо кошелька остаток времени с часов его жизни. Встреча с Ее Величеством Смертью была вовсе не такой, как ее мог представить себе этот бравый мужчина даже в самых смелых фантазиях:

И тут заметил на бегу
Он худощавую каргу
При погосте.
Задрав подол выше колен,
Ловить мужчин пыталась в плен
Тонкой костью…

Его не соблазнили давно поблекшие прелести этой нескромной особы:

Будь ты потолще — я б не прочь,
А до скелетов не охоч!

Возмездие за бестактность последовало тут же: «бодрый наш дружок подкошен был под корешок» одним взмахом косы. На этом приключение должно бы и кончиться. Но дама с косой не только подвержена такой женской слабости, как кокетство, она и способна увлечься смертным мужчиной, особенно если тот, как дядя Аршибальд, недовольный случившимся, показывает характер. И вот, произведя с человеком такую печальную метаморфозу, она утешает его, объясняя, что в новом его положении есть немалые преимущества против прежнего:

Тут — ни волков, ни псов и ни
Придурков злых…
…
В дела твои не сунут нос…
…
Здесь можешь ты забавы для
Сегодня славить короля, завтра Лигу…
…
Тут все твое — в твоих руках,
Тут не оставит в дураках
Первый встречный.
Забудешь ты, как произнесть
«простите, шеф», «так точно», «есть»
здесь навечно.

После этого Аршибальд уже другими глазами посмотрел на обидчицу, и они с нею

…ушли куда-то, обнявшись,
Дабы начать другую жизнь
Ночью брачной.

Поэта занимало и таинственное состояние не-жизни, и переход через ту роковую черту, за которой оно начинается. Возможно, сам обряд похорон оттого привлекал его внимание, что в далекой глубине истории главным смыслом его было помочь умершему благополучно войти в посмертное существование, в каком бы виде оно ни представлялось живым. Понятно, что это было особенно важно, когда все верили в загробную жизнь. С утратой такой веры, считает Ж.Б., обряд погребения неминуемо девальвируется. Это явление, поставленное в ряд с двумя другими, ему подобными (падение престижа винопития и любви) — тема третьей части его песни-триптиха «Великий Пан». Каждая из его частей содержит ироническое противопоставление того, что было прежде, нынешнему положению. Прошлое рисуется в самом привлекательном, почти заманчивом виде, даже когда речь идет о смерти:

А в час последний, роковой,
Когда для вас кроили саван,
Являлся траурный конвой,
Чтоб скрасить путь на небеса вам,
И духов легкая ладья
Уже качалась у причала,
А там — приветливо встречала
Даль инобытия.

Все изменилось с тех пор, как отряды ученых мужей «стали небосвод ровнять, мести метлой, сгонять богов с небес долой»:

Поныне там и сям танцует смерть канкан,
Но кто в могиле — тем судьба не порадела:
Ведь нет теперь богам до мертвых больше дела,
За гробом — пустота, и мертв Великий Пан.