Чешуя ангела

Мальчик утыкается лицом в обтёрханный пиджак, затихает. Поднимает глаза:

– Здравствуй, папка! Как долго я тебя искал. А вот и мама.

Илья вздрагивает, оглядывается:

– Где?!

Когда оборачивается, беспризорника нет, исчез. Собутыльники хохочут:

– Купился ты, очковый! Ловко тебя салажонок сделал.

Илья бросается, расталкивает посетителей, ищет.

– Ты чо барагозишь, водолаз? Пиво из-за тебя пролил.

– Вы мальчика не видели? Лет четырнадцати, худенький такой, синеглазый?

– Украл чего? Тут постоянно малолетние жулики шлындают. Ты карманы-то проверь.

Илья хлопает себя по карманам. Ноги подкашиваются, Илья садится прямо на загвазданный пол, закрывает лицо ладонями. Плечи его трясутся.

* * *

– Баско сработано, Струп. Много взял?

Синеглазый выудил из-за пазухи добычу, протянул:

– Лопатник, там триста целковых, у работяги подрезал.

– А что за очкастый тебя лапал? Я уж думал – хана, педрило пристал, встрять хотел.

– А, этот… Больной на голову, за сына принял. Пустой, только паспорт да два десярика, вот.

– Фартовый ты, Струп! Десярики себе можешь оставить, а рыло я старшему отдам, погоди тут.

Струп сел на ступеньку, прикрыл глаза. Вспоминал; на него часто находило, мельтешили странные картинки перед глазами: красивая женщина с волной золотых волос, ласковая, пахнущая солнцем; река со смешным названием «Тихоня», зелёная вода, четырёхпалая лапа, жёлтый глаз с вертикальным зрачком; ворона, клюющая горох с ладони… А то – совсем странное: натянутый на раму загрунтованный холст, девственный, чистый, и приятное чувство предвкушения, краски готовы, кисть выбрана, можно творить волшебство; пустой холодный зал, листки партитуры, пар изо рта, неверно звенящая, замёрзшая виолончель… Да, эта деревянная лабуда называлась «виолончель», и ещё много странных слов всплывало, их Струп никогда не слышал от беспризорников или от старших. Эрмитаж, дирижабль, шюцкоровец… Откуда они?

* * *

Свищ покрутил паспорт, хмыкнул:

– Ишь ты, Горский! Со мной, когда в Питере гужевался, в соседнем парадняке жили Горские, ещё там баба была, чистый атаман, Софья Моисеевна, как сейчас помню.

Пересчитал купюры, бумажник выкинул.

– Достойный хабар.

– Да, пацан толковый. Вообще ничего не стремается, чисто старый щипач, а не сопляк.

– Откуда взялся?

– Приблудный, на вокзале подобрали. Никакой был, бредил, глаза жёлтые. Думали, коньки откинет. А ничего, подкормили, пригрели – бегает. Далеко пойдёт, если не отвалится.

– С чего отвалится?

– Мутный он, ни побазарить, ни выпить с людьми. Спрашиваю, откуда сам, кто таков – говорит «не помню», «не знаю». Не спит вообще. Сядет в сторонке, думает своё. И ест совсем мало, не напомнишь – забудет. С головой что-то не того.

Свищ хмыкнул:

– Мы все не того, не профессура. А откуда погоняло такое странное, почему «Струп»?

– Так он весь в коросте был, как в чешуе, чистая лягушка. Одни струпья.

– Где ты у лягушки чешую видел?

– Да похрен, у гадюки, у лягушки, один чёрт. Сейчас оклемался, можно хоть поглядеть на него без ужаса. Мордашка даже симпатичная, глазёнки синие, лохи ведутся.

– Лады, надо к серьёзному делу его приспособить. Есть у меня мысля…

Заверещал свисток, ударился в стены пакгаузов, поднял стаи голубей. По проезду бежали милиционеры, дружинники – целая туча. Беспризорники порскнули во все стороны, словно тараканы на свету; их ловили, выковыривали из щелей, тащили в грузовики, схватив поперёк туловища, как римляне сабинянок. Свищу полагались наручники и отдельный автобус. Подвели к распахнутой двери, дали пинка для ускорения. Свищ стукнулся головой, прошипел:

– Полегче, начальник. Уважения требую, я вор старый, авторитетный.

– Давай, давай. Кончилась твоя педагогическая поэма, хватит мальчишек портить. Будем из них делать нормальных членов общества. Поехали!

Крик постового:

– Куда? Стоять!

Из грузовика выбрался тощий, белоголовый, не побежал – пошёл спокойно, вразвалочку. Контролировавшие задний борт дружинники сидели недвижно, вывалив языки, выпучив мёртвые глаза.

Постовой догнал белоголового, дёрнул за плечо, беспризорник посмотрел снизу голубыми льдинками, ударил расставленными пальцами – постовой схватился за горло, захрипел, упал на колени. Остальные беспризорники очнулись, посыпались через борт горохом, рванули в подворотни; следователь выхватил наган из кобуры, пальнул в воздух:

– Всем назад, стрелять буду!

Встал на колено, принялся всаживать в спину белоголового пулю за пулей, как в ростовую мишень на стрельбище. Белоголовый вздрагивал, но продолжал идти.

Свищ высунулся из двери автобуса, вытер лоб скованными руками, пробормотал:

– Во Струп, во даёт!

* * *

Город, осень

– В сложившихся обстоятельствах нам не оставляют выбора. Европа никогда не понимала нас, не разделяла наши ценности, зарвавшиеся реваншисты получат достойный отпор. Наши гиперзвуковые ракеты…

Человек не смотрит в глаза телезрителей, словно стыдится собственной лжи, а на самом деле его взгляд направлен мимо камеры потому, что он читает с телесуфлёра, это не его слова. Тогда чьи?