Чешуя ангела

Аксель, Аксель. Странная фамилия, и ассоциации такие… зоологические. Аксолотль! Неотеническая личинка, недосаламандра, мелкий хищник, питающийся мальками и червячками. Аксолотль никогда не станет драконом, а ведь хочется! Драконы летают, пышут огнём и пользуют принцесс для удовлетворения голода и похоти. Или наоборот: сначала похоти, потом голода? Ещё драконы охраняют золото от людей. Кстати, почему так? Может, напротив: людей от золота, этой отравы, соблазна, уродующего человека, превращающего творца в потребителя? Драконы – великие человеколюбы! Нет, не туда.

Аксель обладает колоссальной властью и богатством, но это временно. Почему? Потому что все мы временны, невозможно без конца продлевать проездной или срок правления «Памиром». Аксель хочет бессмертия!

Игорь сел на койке, вцепился в волосы: вот оно! А у Игоря есть кое-что насчёт бессмертия, он уже говорил Акселю про четыре свидетельства о смерти и возрождении Конрада, но это были спутанные показания ненадёжных очевидцев. А про единственное известное медицинское исследование не рассказал, не успел. Теперь главное – сформулировать, правильно подать. Можно и додумать, красиво заполнить лакуны, реставрировать скелет динозавра по единственной косточке, тут не до научной этики, разговор не о публикации в издании ВАК, о жизни. Обыкновенной жизни самого Игоря, а не о бессмертии, будь оно неладно.

Итак, послевоенный Урал, вокзалы, реэвакуация, жулики и беспризорники.

* * *

Свердловск, 1947

Небо замазано выдохами гигантских заводов, солнце натянуло облачный респиратор, с неприязнью смотрит на грязные отвалы Уралмаша, ртутный поток Исети, ёжик Уктуса цвета хаки, серых людишек на пыльных улицах. Свердловск пашет, давно отпраздновал Победу и вернулся в будни, демобилизованные с фронта переоделись в пиджаки и кепки, потянулись через проходные.

Потом будет ночь, багровые сполохи над Уралмашем, грохот над Химмашем, скрежет над Эльмашем; свинцовый рассвет, рёв заводских гудков, серый поток утренней смены, а навстречу – выжатая досуха ночная, и опять, снова, по кругу.

Одна радость – пивная после смены, загвазданные круглые столы-инвалиды на единственной ноге, папиросный дым, нетерпеливая очередь, сглатывающая слюну, кружки и пол-литровые банки, чекушка-прицеп.

– Айда, я воблу надыбал.

Достаёт свёрток, разворачивает газету, хвастается; идут в угол, где уже отдыхают ребята с механического участка. Встречают радостными воплями:

– Во, передовики пришкандыбали! Налуди им казёнки.

– Ну чо, бахнем?

Пивная гудит всё громче, смывает цеховой чад, угар трудовой вахты.

– Она такая сёдни: «Где темплеты?» А я пырюсь на дойки, не врубаюсь ни шиша. Баская цыпа!

Между столами бродит человек в обтёрханном пиджачке и треснувших очках, допивает опивки, докуривает бычки. Это Илья, бывший ленинградский интеллигент: застрял в эвакуации, да так и остался. Раньше трудился по научной линии, а чем сейчас на хлеб зарабатывает – бог весть, может, и ничем, ходит под статьёй за тунеядство. В пивной его знают, жалеют и подкармливают.

– Эй, очковый, кильманда! На, заточи, голодный небось.

Интеллигент прикладывает руку к груди:

– Премного благодарен.

Ест аккуратно, неторопливо, хотя видно, что голодный.

– Скрипишь?

– Спасибо, вашими молитвами, живой ещё.

– Дёрнешь чутка?

– Не откажусь.

– Начисли ему прозрачки в кружку.

Пьёт, дёргая худым кадыком. Глаза сразу начинают блестеть, как принято у алкоголиков. Собеседник отнимает кружку с пивом, сдобренным водкой:

– Тормозни, не то сразу в сани. Лучше повтирай обществу, как ты динозавра в Тянь-Шане нашёл, знатная байда.

Мужики смеются: байку про динозавра все слышали неоднократно. Илья обижается:

– Во-первых, не в Тянь-Шане, а на Памире. Во-вторых, это чистая правда…

– Ладно, не кипи. Мне вот другое интересно: почему ты застрял, домой не вернулся? Все ваши уехали.

Илья снимает очки, дышит на треснувшие стёкла, протирает тряпочкой. Отвечает:

– Не к кому мне возвращаться. Тёща, жена – все умерли. Сын, девять лет. Все.

Мужики молчат. Глотают пиво, один говорит:

– Да уж, Ленинграду всяко больше остальных досталось.

Между столами снуёт тощий беспризорник – белые волосы, чумазая физиономия. Дёргает за рукав:

– Дядя, дай чирик на хлебушек!

Работяга смотрит, прищурившись. Достаёт из кармана мятый рубль:

– Харя не треснет от чирика? На вот рваного тебе.

Беспризорник хватает купюру, не благодарит. Тянет грязные пальцы:

– Дай докурить!

– Не борзей, салага! Наркомздрав говорит, что курить вредно, особенно для юного организма.

Беспризорник шипит:

– Иди в пимы, жадюга, учит ещё!

Работяга выбрасывает руку, хватает наглеца за ухо, подтягивает:

– Ты чо буреешь, обмылок?

Второй говорит:

– Отпусти его, пошто пацана чуханишь? Иди, сына, уроки делай.

Беспризорник вырывается, отскакивает, бормочет:

– Чтоб вы сдохли, шюцкоровцы!

Илья вздрагивает, лицо его вдруг плывёт, раскисает. Наклоняется к мальчику, смотрит на белые волосы, в холодные синие глаза.

– Сынок! Тополёк, ты?

Распахивает руки, прижимает, обнимает. Гладит дрожащей рукой по голове, шепчет:

– Нашёлся, живой, кровиночка моя…