Честь воеводы. Алексей Басманов

Князь Андрей провёл на сторожевой башне ещё больше часа. Думы его были горькими. И, оставаясь честным россиянином, человеком, отзывчивым на чужую беду, он признал правоту Иваны Овчины: нельзя ценою тысяч жизней добиваться себе великокняжеской власти. Согласился он и с тем, что Русь не за его спиной. Города и правда не отозвались на его клич. От отчаяния он закрыл руками лицо, глаза и ужаснулся, увидев кровавую реку, кою запрудили тела убитых.

Будучи по нраву добросердым, сострадательным человеком, он растоптал жалость к себе, понял призрачность своих желаний: не быть ему великим князем. И покорился судьбе, желая лишь одного: чтобы сыну Владимиру и матери малолетнего чада сохранили жизнь.

Перебрал князь Андрей в душе многое другое. О Старицах своих погрустил, в коих провёл почти всю свою жизнь. Единственную любовь свою вспомнил, ласковую и нежную Соломонию. И о сыне потосковал, которого нажили с нею и которого так и не довелось увидеть. Припомнил всё печальное и грустное. «Эх, братец Васенька, отнял ты у нас радость! Мучимый одной жаждой творить зло, ты и сам при жизни попал в пекло ада! Проклял бы я тебя, дабы на том свете покою не было, да грех на душу не хочу брать!» И тяжело, словно на деревянных ногах, опираясь на саблю Овчины, Андрей Старицкий спустился с башни и пошёл проститься с сыном и женой. Прощание было тяжёлым, но коротким. Княгиня Ефросинья, как ни старалась сдержать себя, по-бабьи заголосила, сынок следом заплакал. Князь Андрей трижды поцеловал их и наказал:

   — Возвращайтесь в Старицы, живите тихо. Я скоро вернусь, Бог даст. Ну а ежели и останусь там, знать, Всевышнему так угодно. И ты, Ефросиньюшка, помолись за меня. И сынку Владимиру накажи молиться, как подрастёт. — С тем и ушёл, оставив в колымаге саблю Ивана Овчины.

Конюший Овчина видел движение князя Андрея, всё понял и с облегчением вздохнул. Велел запрячь свежих коней в колымагу наместника Тита Кротова, уселся в неё и терпеливо ждал князя Андрея.

Последний удельный князь Рюрикова корня не задержался в Старой Руссе. Воеводам Фёдору Пронскому и Юрию Оболенскому-Большому он дал короткий совет:

   — Ведите ратников на береговую службу, там им будет покойнее, нежели в Старицах. Князь Овчина должен пропустить вас. — И ушёл к колымаге, которую, как он понял, Иван Овчина приготовил для него. Никем не провожаемый, сел в неё и отрешённо молвил конюшему: — Гони. Да скажи своему воеводе Ивану Воротынскому, чтобы пропустил моих ратников на береговую службу. За ними вины нет.

   — Верно сказано. И я исполню твою праведную просьбу, Андрей Иванович.

Колымага тронулась, но кони шли тихим шагом, дабы не всполошить беженцев. И вот уже она выехала за ворота, от которых начинался путь к Москве, к исходу жизни князя Андрея Старицкого. Его судьба оказалась схожей с судьбой многих замученных и убитых, достойных лучшей участи россиян времени правления Елены Глинской.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ В БЕГАХ

Вечерело. Стояла теплынь. По пыльной дороге на усталых конях медленно ехали два всадника. К ночи они добрались до опустевших Стариц, встретив на пути лишь трёх монахов из Покровского монастыря. По улицам города бродили бездомные собаки и кошки. На дворах всюду виднелось разорение. Похоже, что нашлись ночные тати и вольно погуляли в брошенных в спешке жилищах. Там было чем поживиться.

Воины ехали по улицам молча. Фёдор даже стиснул зубы, дабы не зарычать от злости и гнева на тех, кто заставил горожан покинуть родные стены. Он спешил к родным палатам, его влекло туда неодолимо, хотя разумом и понимал, что там его ждут пустота и отчаяние. И в какую же радость, в восторг он окунулся, когда увидел, что его родители не покинули Стариц, что они всей семьёй дома, а с ними и его Ульяша с малым сынком! Встречать путников выбежали все до последнего челядинца. Отец и мать обнимали его и разом целовали, матушка плакала, причитала: «Родимый, цел, живёхонек!» Наконец к Фёдору подошла Ульяша, прижалась к его груди и замерла, подняв к его лицу счастливые, полные любви, нежности и слёз глаза.

   — Как вы тут, родимые? — спросил Фёдор. — Почему не ушли?

Боярин Степан, опустив голову, ответил:

   — Болями маялись, оттого повременили покидать родное гнездо. Да и надобности не видели в том.

Фёдор принял сказанное отцом за полуправду: болеть ни матушка, ни батюшка не думали. Вот и ложь, да малая. А суть в том, что боярин Степан, хотя и не любил Глинских, но присягал на верность великому князю и не хотел ему изменять. И чтобы не ворошить «сухое сено», он торопливо сказал:

   — Я сей миг баньку велю истопить. Грязь дорожную смоете. — С тем и ушёл.

И у матушки нашлись дела.

   — Накормить вас надо, родимые. Поди, аки волки голодные, — засуетилась Варвара и поспешила на кухню.

Фёдор попросил Доната отвести коней на конюшню, остался вдвоём с Ульяшей. Да не желая стоять во дворе, повёл её в палаты.

   — Говори, любая, как тут маялась?