Честь воеводы. Алексей Басманов

Так, в размышлениях о вере, о церкви, о русском православии и своём месте в нём Филипп приближался к Москве, которая его пугала. Закончил ли великокняжеский престол сводить счёты со Старицами? Там, вернувшись из ссылки, уже выходил из отроческого возраста князь Владимир, сын Андрея Старицкого, корень истинных Рюриковичей. Помнил, однако, Филипп, что пока никаких слухов о новых гонениях на Владимира Старицкого по Руси не гуляло. Сказывали, что жил он тихо, мирно, не искал себе беды. А то ведь и угодил бы под горячую руку молодого государя. Она у него была уже тяжёлая. В свои тринадцать лет — это четыре года назад — великий князь вынес смертный приговор князю Андрею Шуйскому. А венчая приговор, захотел увидеть, как государевы псари выпустят в железную загородку, куда посадили несчастного князя, свирепых волкодавов. Великий князь перед тем подошёл к загородке и ломким, мальчишеским голосом спросил князя Шуйского:

   — Почему милости не просишь? Пади на колени, и я прощу!

   — Я ни в чём не виновен, государь, — ответил гордый князь.

   — Виновен даже в сей миг. Ты вскинул голову и смотришь свысока. Ты виновен в гордыне и в помыслах. Теперь я и покаяния не приму, — сказал жёстко не по годам Иван, отвернулся от князя и крикнул псарям: — Ату его! Ату!

Те в миг открыли амбар, из которого выскочила свирепая стая псов. Князь Андрей и крикнуть не успел, как псы сбили его с ног, остервенело разодрали полотняное рубище и принялись рвать тело. А самый свирепый чёрный пёс вцепился князю в горло. И юный государь, в восторге хлопая в ладоши, закричал:

   — Ату его, Крам! Ату!

Сей восторженный крик тринадцатилетнего великого князя при виде жесточайшего злодеяния испугал многих придворных, коим было велено зреть казнь крамольного князя. И многим из них вспомнилось откровение ясновидцев: «И родилась в законопреступлении и в сладострастии лютость». И то сказать, подобного страшного злодеяния на Руси до сей поры не творилось.

Слух о жестокости великого князя Ивана, словно гром небывалой силы, прокатился по всей державе и достиг Соловецких островов. Тогда инок Филипп подумал в тишине ночной кельи, что в суровости юного государя не могли быть виновны бояре, якобы породившие в нём лютость. Пришедшая от родительского корня и дремавшая до поры, она проснулась сама по себе. Сын литовки и черкеса становился самим собой, стоило для утверждения сего вспомнить ослепление по его воле князя Михаила Глинского. И спор по этому поводу бесполезен, считал Филипп. Даже такие предостойные россияне, как правитель Алексей Адашев и священник, духовный отец государя Сильвестр, не смогли изменить нрав своего воспитанника. За всю доброту к нему, за науку и за православное воспитание Иван наградил своих радетелей жестокой опалой. В безвестности, от зверского обращения государевых слуг закончил свою жизнь в расцвете лет умнейший государственный муж, дворянин Алексей Фёдорович Адашев. Священник Сильвестр, россиянин чистого славянского типа из рода священнослужителей, где из поколения в поколение являлись миру добродетельные пастыри, был заточен в монастырь под бесчеловечный надзор приставов. И лишь чудом его удалось спасти и спрятать в тихой пустыни на Соловецких островах. В том была немалая заслуга Филиппа Колычева.

В Вологде Филипп остановился лишь на один день. Занесённый глубоким снегом город с множеством церквей и берёзовых купин, казалось, ушёл в спячку. Ан нет, Вологда жила. Через неё пролегала столбовая дорога из южной Руси в северную. И на вологодских постоялых дворах круглый год было людно и шумно. А уж о летней поре и говорить нечего. На реке Вологде близ города собирались десятки насад, дощаников, челнов, малых кочей, кои уходили отсюда в дальние плавания с товарами. Видел Филипп летнюю Вологду однажды — весела, красива, опрятна. Колокола в вологодских храмах особо звонки, а звонари в благовест чудодействуют.

Обоз Филиппа проследовал прямо на Соловецкое подворье, не ахти какое богатое, но просторное и тёплое. До пятидесяти человек могло найти в нём приют. Вечером Филипп попарился в баньке. То-то страсть и любота наступили, как поддали на каменку квасу да пошёл гулять по спине игумена можжевеловый веник! Поначалу кажется, что по спине десять ежей прокатили, а потом и нега пришла. Закрыл глаза, и почудилось, что полетел в горние выси. После дороги в тысячу вёрст, после баньки даже монаху не грех пригубить хмельного. И хотя Филипп им никогда не увлекался, ан пришлось выпить, благо друг боярина Степана Колычева, а Филиппов благодетель боярин Игнатий Давыдов, наместник каргопольский, навестить игумена надумал. Он приехал в Вологду днём раньше, а как услышал, что соловецкие монахи появились, захотел увидеть вольную братию. И была встреча Филиппа и Игнатия полной для них неожиданностью.

   — Господи, оказывается, и в нашей привольной Руси разойтись трудно. Федяша, любезный, как рад тебя зреть! — зашумел Игнатий, едва войдя в горенку, где Филипп сидел за трапезой. Всё так же худощав и строен был Давыдов. И борода по-молодецки опрятна — не в пояс.