Честное рядовое

Остановившись под лампочкой и зорко оглядев окрестный ноктюрн, извлекал из кармана листок с переписанной от руки строфой «Ворона» Эдгара По, вникал, прятал манускрипт — и шёл далее по маршруту, шевеля губами.

Выучить язык, конечно, не выучил, но «Ворона» затвердил наизусть.

Где брал? Да жена присылала. В конце каждого письма перерисовывала буковка в буковку очередной фрагмент — и это, поверьте, было подвигом, поскольку сама-то она учила французский.

Имелся у меня также и махонький словарик, но на пост я его не брал, ныкал в караулке. Забыв, что означает данное слово (или как оно произносится), досадливо морщил лоб, останавливался, снимал карабин с плеча, доставал заначенную сигарету и чиркал спичкой о штык.

Должен признаться, трудно найти такой пункт Устава караульной службы, против которого я бы однажды не погрешил на посту: прислонялся к чему-либо, сидел, разговаривал, ел, пил, отправлял естественные надобности, принимал от кого бы то ни было и передавал кому бы то ни было какие-либо предметы. Бывало, что и пел, а этого тоже нельзя. Насчитывалось всего два не нарушенных мною запрета: я никогда не досылал без необходимости патрон в патронник (проще сказать, вообще ни разу не досылал) и никогда не спал.

Последнее обстоятельство настолько меня смущало (бессонница на посту симптом, согласитесь, тревожный), что, заступив в караул последний раз, я нарочно забрёл в сторожку технического дивизиона, где на правах «зелёного деда» попытался вздремнуть сидя. Ничего не вышло. Сна — ни в одном глазу. Посидел-посидел — и разочарованный вернулся на пост.

Отрывок № 29

Разумеется, идя в армию, хотелось и оружие в руках подержать. В карантине нам разрешили выстрелить из «саксаула» (лёжа, по мишени, пять раз) — и снова отняли. Разобрать-собрать позволили всего единожды. Поэтому первого назначения в караул я ожидал с трепетом.

Дождался. Прямоугольник асфальта, обведённый невысокой оградкой. Здесь проводится инструктаж. Стоим в строю, за плечом — СКС-1. Рыжий-зеленоглазый лейтенант-двоечник задаёт свой любимый вопрос:

— Сколько табуреток должно быть в караульном помещении?

— В количестве одной трети от личного состава! — отчеканиваю без запинки. — В данном случае — примерно три целых и три десятых табуретки.

(Подсчитал заранее.)

Ухмылки в строю. Лейтенант раздосадован:

— Не проснулся, что ли? Чего плетёшь?

А перед первым заступлением на пост я выслушал ещё один инструктаж — в караулке, от начкара:

— Самое главное, — сосредоточенно втолковывал он мне, — не стреляй. Что бы ни случилось — не стреляй. Потому что, если выстрелишь, ты можешь кого-нибудь убить.

И для вящей убедительности поведал историю, приключившуюся у них в учебке (где-то там на Ладоге): два кольцевых маршрута пролегали тесно, якобы, чуть ли не соприкасаясь. И вот идут караульные — по сути навстречу друг другу.

Тот кричит: «Стой! Кто идёт?» — и тот кричит: «Стой! Кто идёт?»

Тот кричит: «Стой! Стрелять буду!» — и тот кричит: «Стой! Стрелять буду!»

Дали с перепугу по предупредительному выстрелу в воздух, залегли — и ну палить! Не попали, понятно, ни разу, но один потратил семь патронов, а второй — тринадцать! То есть ещё и успел карабин перезарядить!

Байка прозвучала вполне назидательно, однако стрелять я и не думал — меня больше интересовало внутреннее устройство «саксаула». Поэтому, оказавшись на посту, забрёл в пустой капонир, где быстренько разобрал карабин и стал думать, как его теперь собрать (Здоровый лоб! Двадцать три года!).

И в этот самый миг что-то грохнуло в первом огневом. А у меня оружие в рассыпанном состоянии!

Так ужаснулся, что каким-то чудом собрал.

До сих пор, кстати, не знаю, что там был за грохот.

Блаженные, если вдуматься, времена. Беспечные, мирные. Вьетнам — позади, в Афган ещё не влезли. Грязи, конечно, на нашу долю хватило, но, как говаривал не раз отец, лучше грязь, чем кровь.

Отрывок № 30

В студенческие времена я считался задиристой неуживчивой особью. Да и в сельской восьмилетке — тоже. Кто бы мог подумать, что во мне дремлет столь выдающийся талант соглашателя и приспособленца! Не было человека во второй (стартовой) батарее, к которому бы я не подобрал ключик.

Батырка Бутабаев. Старший сержант. «Черпак». Хозяин дизеля. Для молодых воинов он представлял не меньшую опасность, чем рядовой Горкуша. Умело чередуя слова «сынок», «шнурок» и «дыню вставлю», он обрушивал на неокрепшие стриженные головы длиннейшие тирады, увешивая их матерными гроздьями.

Все звали его Боря, Батыр… Но у меня-то за плечами была ещё и азиатская юность. Так что опыт имелся.

— Батырхан, — обратился я к старшему сержанту.

И тот прослезился. Стали друганами.

В чём-то мне, конечно, повезло. Угоди вместе со мной во второй огневой хотя бы ещё один годичник, мы бы наверняка образовали с ним этакий кружок из двух интеллигентов, чем справедливо навлекли бы на себя неприязнь агрессивной окружающей среды.

Но я был один — и, хочешь не хочешь, пришлось в эту среду врастать.