Четверо легендарных

Это была правда, против которой не поспоришь. Не возразишь и против того, что махновцы пустили под откос красный бронепоезд, разоружили одну из бригад дивизии, расстреляли красноармейцев, захваченных ими в плен.

Слова Федько попали в цель. Начдив почувствовал это: далеко не все на стороне махновцев, а те, кому они пришлись по душе, не представляли, к чему их призывали. Да, у махновцев повозки ломятся от добра. Но ведь все это награблено у трудового народа. А красные бойцы — его защитники.

Перемену в настроении толпы заметили и махновцы. Они попытались прервать Федько — ничего не вышло: бойцы хотели слушать начдива. Несколькими минутами раньше, возможно, был бы спущен курок наведенного на Федько нагана. Но теперь бандиты уже не могли рискнуть на это. И они, притихнув, шептались о чем-то, не то готовясь к обороне, не то к новой атаке.

А Федько говорил о походе на север. Махновцы сулили гибель тем, кто отправится в поход. А на самом деле гибель ждет оставшихся здесь, в кольце врагов…

Теперь уж не приходилось сомневаться: большая часть бойцов, окруживших бронепоезд, идет за начдивом.

Закончив речь, так же спокойно, не повышая голоса, Федько отдал приказ:

— Арестовать бандитов!

Махновцы схватились за оружие. Но было уже поздно: к станции подошла рота связистов. Ее пулеметы смотрели на махновцев с моста, перекинутого через железнодорожные пути.

Махновцы бросились врассыпную, ныряя под вагоны, перебегая от состава к составу.

Но не всем удалось скрыться. Захватили и многих из «добровольцев». Федько не ошибся: кое-кто из них оказался переодетыми махновцами и белогвардейцами.

— Хорош бы я был, последуй вашему совету! — сказал начдив командиру, предлагавшему ему бежать. — Сыграл бы на руку бандитам. Уж они бы это не упустили: «Предал и бежал».

— Да, но ведь вы жизнью рисковали.

— Что поделаешь. Тут уж надо держаться, как при атаке конницы: стой неколебимо, бей залпами…

«СЛУШАТЬ МОЮ КОМАНДУ!»

Сколько раз сидел вот так начдив в кругу бойцов, то на привале, то в час короткой передышки между боями, вслушиваясь в мелодию невесть кем начатой песни. Потом не выдерживал — его высокий и чистый голос сливался с голосами бойцов.

В такие минуты светлело лицо начдива, мечтательно светились глаза. Времени проходило всего ничего, а усталости как не бывало. Словно унесла ее песня, освежила, вдохнула новые силы.

С виду все было так и на этот раз. Но тревоги не оставляли…

Не сладилась песня.

Федько сидел, хмурился. Вслед за ним примолкли и бойцы. Может, задумались о чем-то своем. Может, разделяли тревоги начдива.

О том, что положение дивизии усложнялось с каждым часом, было известно и им. Знали они и о том, что кольцо врагов становится все более тесным. На юге — английские и французские корабли, своим огнем поддерживающие белые десанты. На западе — Петлюра. На востоке — Деникин. В тылу — банды Махно.

После неудачного налета на станцию махновцы больше не предпринимали подобных вылазок. Видно, ждали удобного момента, чтобы нанести удар. Но в округе они продолжали бушевать. Жители окрестных деревень, стекавшиеся под защиту красных полков, приносили вести о кровавых расправах, разрушенных мостах, поджогах, выстрелах из-за угла.

Сведения, полученные от беженцев, данные разведки убеждали в правильности принятого решения и вместе с тем торопили.

Начдив целыми днями был погружен в заботы, связанные с предстоящей эвакуацией. Да что там — днями! День ли, ночь ли — разбираться не приходилось. Сделать предстояло невероятно много, а времени в обрез.

Теперь почти все уже позади. Почти…

Вчера начдив отдал, наконец, приказ, который уже несколько раз собирался дать и все откладывал, словно надеясь на что-то ему самому неведомое, что могло избавить его от этой горькой необходимости.

Больше медлить было невозможно. День и час начала переправы определен. Скоро дивизия уйдет из этого района. Ничего нельзя оставлять врагу. Все должно быть уничтожено.

Не сразу решил начдив, кому поручить выполнение приказа, такое не всякому по силам. Наконец остановился на Мягкоходе: «Он не дрогнет. Железные нервы».

Но и для него это оказалось тяжелым испытанием.

Как помрачнело, будто сразу осунулось, лицо бывалого командира, когда он узнал, зачем его вызвали. Сколько боли было в его глазах; как, видно, хотелось ему сказать: «Нет, не могу! Все, что угодно, только не это! Рука не поднимется!» Но он сдержал себя и, как-то подобравшись, с подчеркнутой сухостью ответил: «Слушаюсь, товарищ начдив!» Только заходившие желваки на скулах говорили о том, чего стоит ему эта сдержанность.

Легко ли уничтожить то, что сам создавал! То, что было предметом гордости всей дивизии, ее опорой. В трудную минуту рассчитывали на бронепоезда — главную огневую силу. И они оправдывали надежды. Несчетное число раз выручали дивизию, нежданным ударом спасали пехоту. И вдруг — взорвать!

Но это надо было сделать, чтобы они не достались врагу.