Четвертая стрела (СИ)

- Вряд ли помрет, - вздохнул Ласло, - обещал дождаться эшафота. Так что готовься, опять его к вам приведут. Как клиенты-то? Держатся? Или по полу ползают?

- Одни держатся, другие - ползают, - отвечал недовольно Аксель, - Мне за родину обидно. Немцы вроде Остермана и Мюниха держат себя твердо, а Головкин - рыдает и ползает. Левенвольд свалился только оттого, что болен.

- Не грусти, тут дело вовсе не в их нации, - догадался Ласло, - Остерман и Мюних свои карьеры сделали сами, а Головкина вскормил его канцлер-папаша, и без усилий протолкнул наверх - вот бедняга и платит слезами за прежнюю беспечность.

- Погоди, из немцев еще Менгден остался - и, держу пари, этот будет у нас ползать, - пообещал Копчик.

- Так держи пари, - предложил ему Ласло, - на Менгдена ты еще успеваешь поставить.

Не прошло и недели, как среди арестованных обнаружился еще один недужный. Ласло призвали освидетельствовать господина Остермана перед высокой комиссией - бывший вице-канцлер утверждал, что у него гангрена, и просил о домашнем аресте. Ласло осмотрел больного - пахло от больного так, словно там не только гангрена, но и вовсю идет разложение - и увидел банальную гематому, в просторечии синяк. Но Ласло после общения с коллегами по докторскому клубу проникся нездоровым гуманизмом, и в последнее время начинал полагать, что нет ничего дурного в том, чтобы хоть как-то облегчить участь одного старого и очень больного заключенного. Арестованный Остерман не вызывал в докторе сочувствия, впрочем, как и другие его товарищи, но Ласло показалось правильным отпустить домой немощного, хворого старикана, к тому же обреченного, по слухам, на скорую смертную казнь - куда он такой из-под ареста побежит, если что? Ласло подтвердил гангрену, пообещал, что вот-вот охватит болезного антонов огонь, и комиссия удалилась принимать решение. Ласло и асессор Хрущов вышли из камеры последними - караульный закрыл за ними дверь на несколько замков.

- Что же второго не отпустить, господин асессор? - вспомнил Ласло об отравленном гофмаршале, - Граф Левольд который день валяется на нарах и блюет желчью, как бы его кондратий не обнял.

- А он прошения не подавал, - секретарь поморщился, вспомнив о чем-то, - И потом, ты знаешь, кто живет теперь в доме графа? Куда его отпускать?

Ласло вспомнил злорадные рассказы доктора Климта - о том, как господин Разумовский обнаружил в гофмаршальской спальне серебряную купель и при первом же омовении в ней застрял. Слуги тянули его из купели за ноги - и затем раструбили историю по соседям.

- Да и потом, там личная неприязнь, - секретарь загадочно закатил белесые глаза, - граф в свое время не был достаточно почтителен... Так что сидеть ему у нас до суда.

Ласло мог бы поспорить, что граф был-таки почтителен с ее нынешним величеством - ему сразу вспомнились инициалы под номером четыре на последней страничке дневника - EP. Но доктор предпочел тактично промолчать.

Так и вышло - Остерман отправился домой, а Левенвольд остался в крепости до суда, несмотря на все свои отравленные страдания. Суд принес ожиданные плоды - смертный приговор всем шестерым, для Остермана сенаторы расщедрились на колесование, для Мюниха - на четвертование, остальным присудили простое отрубание головы, но для профоса Гурьянова это было бинго. Злорадный Аксель пообещал, что пойдет смотреть - как будет справляться Гурьянов со столь любимой профосом квалифицированной казнью.

- Помню, с каким трепетом он министру руку рубил, - Аксель в лицах изобразил - и замешательство, и топор в дрожащих руках, - я хочу увидеть работу мастера! Боюсь, наши приговоренные позавидуют господам Шале и де Ту...

Три друга, как и прежде, стояли на крепостной стене и в бойницы смотрели, как по январскому снегу к воротам стекаются попы - каждый из приговоренных потребовал для исповеди личного духовника, и четыре попа - два лютеранских и двое русских - сейчас выбирались из санок.

- Для чего им свои попы, позвали бы нашего, - удивился Копчик.

- Наш тайну исповеди не блюдет, а они, может, хотят чего родственникам на волю передать, например, где сокровища зарыты, - пояснил Ласло, - да и наш поп русский, а тут у нас двое лютеран - Мюних и Менгден .

- А господин Тофана без попа? Неверующий? - догадался Копчик.

- Видать, безгрешен, не в чем исповедоваться, - усмехнулся Аксель, - и сокровищ зарытых нет, все в карты продул.

Ласло знал, что сокровища есть, и княгине успешно удалось сохранить для арестованного возлюбленного их почти все, но разумно промолчал.

Тут снизу заорали:

- Доктор! Доктор Ласло! Вы тут?

- Здесь я! - отозвался Ласло, - Сейчас иду.

Ласло спустился по лесенке вниз - в коридоре ждал его караульный:

- Осужденный брешет, что ему последний ужин не зашел, - рассказал солдат, - Это я о приговоренном Левенвольде. И не жрал ведь почти ничего, зараза, как только отравиться ухитрился.

- Пойдем, посмотрим его, - Ласло поправил ворот своей шубы - последний месяц он ходил в этой шубе и по крепости, во-первых, так выходило солиднее, во-вторых, морозы стояли жесточайшие, и в крепости было попросту холодно.