Четвертое крыло

Она никогда не казалась хрупкой, но теперь, на моей кровати, с бледными, растрескавшимися губами, была именно такой, и кончики ее волос выглядели тусклее, чем обычно, лишившись металлического блеска. Три дня казалось, что жизнь истекает из тела, лишь тень ее души задержалась под кожей.

Но сегодня утренний свет показал, что ее щеки под темной линией от летных очков румяней, чем вчера.

Какой же я идиот. Надо было оставить ее в Басгиате. Или послать с Аэтосом, пусть и ослабив связь с Тэйрном. Ей не должно было достаться наказание полковника Аэтоса. За мое преступление, о котором она даже не знала. Даже не подозревала.

Я провел рукой по волосам. Пострадала не только она.

Лиам был бы жив.

Лиам. Чувство вины объединилось с сокрушительной скорбью, и я с трудом вдохнул из-за боли в груди. Я приказал брату сберечь ее, и этот приказ его убил. Его смерть — на моих руках.

Надо было догадаться, что ждет нас в Альдибаине…

«Надо было рассказать ей о вэйнителях. Я ждал, когда ты скажешь, а теперь она страдает», — прорычал Тэйрн.

Дракон — живое огнедышащее воплощение моего позора. Но хотя бы объединяющая нас четверых связь еще на месте, пусть он пока и не мог достучаться до нее, — а значит, Вайолет еще жива.

Пусть проклинает меня сколько хочет, главное, чтобы ее сердце билось.

«Много чего надо было сделать по-другому».

А чего делать было не надо, так это бороться с чувствами к ней. Надо было держаться за нее с того первого поцелуя, как мне и хотелось, и не отпускать от себя, нужно было раскрыться целиком.

Каждый раз, как я моргал, веки казались наждаком, но я боролся со сном всеми силами. Сон — это где я слышал ее душераздирающий крик, слышал, что Лиам погиб, слышал снова и снова, как она называет меня гребаным предателем.

Ей нельзя умирать — и не только потому, что тогда я сам могу не выжить. Ей нельзя умирать, потому что я знаю, что, даже если выживу, не смогу без нее жить. Где-то между потрясением от нашего влечения на той башне и пониманием, что она рискнула жизнью, отдав в тот первый день на парапете сапог другому, и тем днем, когда она метнула в меня кинжалы под дубом, я дрогнул. Надо было догадаться о том, как нам опасно сближаться, уже когда я положил ее на лопатки и показал, как легко она могла бы убить меня на мате, — этой уязвимости я не показывал никому другому, — но я только отмахнулся от неоспоримого влечения к несравненной женщине. Глядя на ее победу на Полосе, глядя, как потом она защищала Андарну на Молотьбе, я дрогнул, пораженный и ее умом, и ее благородством. Когда я ворвался к ней и увидел предательскую руку Орена на ее горле, тот гнев, из-за которого оказалось так легко прикончить всех шестерых, не поведя и бровью, должен был намекнуть, что я лечу в пропасть. А когда она улыбнулась мне, освоив щит в считаные минуты, когда ее лицо озарилось под падающим снегом, я окончательно пал.

Мы еще даже не целовались, а я уже влюбился.

А может, все началось, когда она метала ножи в Барлоу, или когда меня поглотила ревность при виде ее поцелуя с Аэтосом, о чем я сам мечтал не знаю сколько раз. Оглядываясь назад, я находил тысячи небольших моментов, что толкнули меня за край, влюбили в женщину, сейчас спящую в постели, где я ее всегда и представлял.

И я ей так и не признался. Пока она не впала в бред от яда. Почему? Потому что боялся отдать власть надо мной, когда она и так ее получила? Потому что она дочь Лилит Сорренгейл? Потому что она то и дело давала шанс Аэтосу?

Нет. Потому что не мог этого сказать без полнейшей честности во всем, а после того ее взгляда у озера, после этого предательства…

От шороха простыней я вздрогнул, бросил взгляд на нее и впервые вдохнул полной грудью с тех пор, как она упала со спины Тэйрна. Ее глаза были открыты.

— Проснулась. — Мой голос хрипел, словно его волочили по камням, хотя я думал, что только сердце болит.

Я с трудом вскочил на ноги и сделал два шага, отделяющих меня от кровати. Проснулась. Жива. И… улыбается? Наверное, игра света. Она же хотела меня сжечь заживо.

— Можно проверить рану? — Матрас слегка прогнулся под моим весом.

Она кивнула и потянулась, как кошка, дремавшая на солнце.

Сняв одеяло, я развязал халат поверх короткой ночной сорочки, в которую переодел ее в тот первый вечер, и медленно приподнял подол над шелковой кожей бедра, мысленно готовясь увидеть черные щупальца, изуродовавшие ее вены во время боя, но постепенно погасшие со времени приезда. Там ничего не было. Только тонкая серебристая черточка в дюйме над бедренной костью. Я едва не застонал от облегчения.

— Чудо.

— Что — чудо? — прохрипела она, глядя на свой новый шрам.

Блядь. Из меня получился бы ужасный целитель.

— Воды.

Рука тряслась то ли от усталости, то ли от облегчения, — плевать, от чего именно, — когда я налил ей стакан из кувшина на моей тумбочке.

— Наверное, тебя замучила жажда.

Она села, взяла стакан и осушила до дна.

— Спасибо.