Четвертый хранитель

Иван хорошо помнил, как он был потрясен, стоя возле ее маленького худенького тельца, накрытого белой накидкой, ниспадающей до самого пола, а когда на завтра стали готовиться ее хоронить, Ивана почему-то не хотели пускать к ней, но он расшвырял всех, ворвался в светлицу, где она лежала, и застыл, потрясенный: Марью невозможно было узнать — она раздулась до невероятных размеров и белая накидка, которая вчера достигала пола, сегодня едва прикрывала ее огромное тело… Конечно, ни у кого не было сомнений — ни своя это смерть была, но так никогда и не понял Иван: кому и зачем нужна она была.

Разумеется, виновных он жестоко наказал — всех четырех ворожей живьем утопили в Москве-реке, ледоход тогда был, и длинными шестами запихнули их под быстро плывущие по Москве-реке льдины, так чтоб даже тел их не видно было. Стольник Марьин Филимон Русинов с перепугу сам помер, хотел тогда великий князь Наталью казнить, да бухнулся в ноги дьяк Полуехтов, а поскольку все дела иноземные в его руках были, и ссориться с ним совсем некстати выходило, простил он его супругу, лишь велел никогда больше ко двору не показываться…

Вспомнился ему при случае и злосчастный грек Микис — когда надо, не уберег свою госпожу ведь! Хотел и его казнить лютой смертью, да скрылся он где-то — сколько искали — не нашли, видно сбежал, куда-то далеко, сказывали в Дикое Поле…

И вот, стало быть, теперь выходит, что Иван Иванович, сын великого московского князя от великой княжны тверской, да только что рожденный Дмитрий-внук оба нынче наследственные Тверские князья.

Подумать об этом надо. Надо подумать.

Тем более, что нынешний молодой Великий князь Тверской Михаил Борисович вздорно ведет себя: хоть и воевал против Ахмата примерно на Угре с московским войсками плечом к плечу, да за спиной Москвы все с Литвой заигрывает, вот совсем недавно донесли московские агенты из Вильно, будто вздумал князь Михаил свататься к внучке самого короля Казимира… Пожалуй, пора отучить его к московским противникам за невестами бегать…

Таинство подходило к концу. Восприемники — крестные отец и мать, держа младенца на руках, принимали поздравления.

Иван Васильевич увидел, как Софья, держа за руку пятилетнего Василия, подошла и, приподняв любимого сына, так, чтобы он видел ребенка, ласково улыбнувшись, сказала ему что-то на ухо.

Иван Васильевич умиленно улыбнулся, а горбатый скоморох Савва, стоя далеко в стороне, в нише собора, весь напрягся и даже вытянул шею так, будто не был он глухонемым, и хотел услышать, что же шепнула своему сыну его госпожа — великая московская княгиня, хотя даже если бы у него был самый острый слух, то на таком расстоянии он все равно ничего бы услышать ну никак не мог…

…Вдаве Соломонии Кочановой

в доме возле леса в канце купеческай слабады

в городи Угличе.

Пишит вам матушка ваш сын сава.

— Молодец, Савва, уже меньше ошибок делаешь, — сказала Великая княгиня Софья Фоминична и погладила по голове своего шута, который, высунув кончик языка, неумело заточенным гусиным пером выводил каракули на мятом листе бумаги, выброшенном Великой княгиней после того, как написав обращение: «Дорогой Андреас», она посадила кляксу и решила, что письмо с кляксой негоже слать в Венецию своему старшему брату.

Савва вздрогнул от прикосновения, заулыбался и даже, казалось, будто он как верный пес застучал хвостом по полу, а затем, показывая взглядом на свои каракули, он жестами попросил Великую княгиню разрешения удалиться в свою каморку, и она милостиво отпустила его.

Савва запер дверь на задвижку, погладил любимого котенка (где бы он ни жил, и какую бы роль не исполнял, какой-нибудь котенок был при нем всегда) и, взяв кошачью мисочку с молоком, поставил перед собой на стол.

Перевернув лист на ту сторону, где стояла клякса, следом за обращением «Дорогой Андреас», Савва обмакнул перо в молоко и начал быстро и свободно писать…