Четыре дня в начале года тигра

Впервые не столько история творила нас, сколько мы сами творили историю. И опять-таки впервые это сотворение истории было исключительно бескровным. Подсчеты на следующее утро показали, что было всего пятнадцать убитых и шестнадцать раненых — не столь уж внушительный список для четырехдневного неподготовленного мятежа. Разумеется, даже единственная насильственно пролитая капля крови есть невыносимая трагедия, но, с другой стороны, должны же мы понимать, что орошается древо свободы. А наше древо зазеленело во время весеннего полнолуния, всегда связываемого с насилием. «В пору мужания года пришел Христос-тигр». Но в нашу луну Тигра наш Христос-тигр вполне может быть назван невинным агнцем.

«Тайм Мэгэзин» с оправданным удивлением констатировал:

Старайтесь же не забыть, чему вы стали свидетелями. Сейчас вы говорите, что забыть это невозможно: филиппинцы, до зубов вооруженные четками и цветами, стояли перед танками, и танки останавливались, солдаты, выступившие против народа, обнимали людей и принимали цветы. Что это — революция? Но где же тогда головы на пиках? Где факелы, которыми поджигали усадьбы богатых? Богатые были на улицах вместе с бедными, поднялась вся страна — и поднялась с цветами… Заглядывая в будущее, мир хочет знать, сумеет ли страна покончить с насилием и коррупцией, которые мы видели задолго до Маркоса. В какой-то ошеломляющий момент на первый план вышел захватывающий дух порыв. На наших глазах мысль превратилась в волю, воля — в действие, вызванное не чем иным, как осознанием права, народа самому распоряжаться своей судьбой… Вообще-то странно, что демократия — этот комический персонаж экрана и сцены — хоть раз одержала победу. Филиппинцы удивили мир.

«Браво!» — воскликнул мир и с ним «Тайм Мэгэзин», но оба упустили главное.

Мыслящего филиппинца в годы правления Маркоса приводило в отчаяние не то, что тиран сокрушил наши права и свободы, а то, что он показал всем грядущим фашистам, как можно подавлять нас снова и снова — для этого попросту надо быть столь же тщеславным и аморальным, столь же наглым, изощренным и прижимистым, как и он. «Будет ли жизнь после Маркоса?» — в шутку вопрошали мы в годы диктатуры. Однако ответ был далеко не шуточным: «Нет, потому что отныне мы обречены быть банановой республикой, которой будет править один «сильный человек» за другим, а мы будем покорно сносить всякое насилие, как мы смирялись с насилием, учиненным Маркосом и его чрезвычайным положением».

Бесконечный круг: тирания за тиранией, а за ней следующая — такая вот мертвая жизнь была у нас во времена Маркоса и ждала после него. До него — да, была долгая история «насилия и коррупции», но тогда история для нас все же представлялась каким-то усилием, попыткой — пусть робкой — перейти к демократическому образу жизни. С Маркосом эти упражнения в демократии прекратились, а после него, конечно же, будут оставлены даже притязания на демократию — любой негодяй и оппортунист сможет воспользоваться созданной им системой. У нас нет будущего, нет завтра — только вечная, всегда сегодняшняя банальность зла.

Примерно так мы думали в те дни, когда нас охватывало отчаяние за филиппинца, поскольку он, казалось, навеки отстранился от борьбы и смирился с насилием, чинимым Маркосом и компанией.

Но вот пришел «час истины» — на баррикадах под тигровой луной, когда, по словам «Тайм Мэгэзин», мы «нашли, чем удивить мир». Каждый защитник пашей чести вправе настаивать, что он вовсе не намеревался удивить мир, а делал обыкновенное дело. То, что мы делали, было обычным, естественным, обыденным, обыкновенным, нормальным. Короче говоря, мы действовали так, как должны были бы действовать тогда, в 1972 году, в первый же день, когда мистер Маркос поставил свой сапог нам на шею.