Четыре дня в начале года тигра

Позвольте мне начать с излюбленного приема журналистов — с «если бы». Если бы Лапу-Лапу вдруг ожил, если бы он вернулся к нам, оказался бы здесь, на этом сборище, как бы он отреагировал на нас?

Что до меня, то я полагаю, он был бы очень удивлен. Он был бы очень поражен, увидев нас собравшимися здесь, чтобы почтить его, — нас, представляющих столь разные племена: тагалов, себуанцев, пампанганов, илонго, биколов, илоканцев и кто тут еще сеть среди нас в этом зале. Как бы он был изумлен, узнав, что все эти племена ныне составляют единое сообщество, что все мы носим одно общее имя, что мы — стали одной страной, одним народом.

Мыслимо ли предположить, что Лапу-Лапу не изумился бы, услыхав, что именно он стал существенным фактором в создании этого сообщества, того, и го мы называем филиппинской нацией? Ведь по сути идея нации зародилась при нем — если, допустим, мы условимся считать началом филиппинской нации бурную реакцию на приход христианства и западной культуры.

С этим вы можете не согласиться. Вы можете спросить, почему это филиппинец, человек Востока, вдруг оказывается продуктом западной культуры? А ответ очень прост. Филиппинец есть продукт своей истории.

Я знаю: — сейчас модно утверждать, будто четыреста с лишним лет — существования в качестве колонии Запада есть не более чем малозначащая интерлюдия — это, мол, не наша история, а перерыв в ней; подлинная же наша история есть история превращения в свободный народ, принадлежащий азиатской культуре. Однако и при таком подходе фигура Лапу-Лапу чрезвычайно важна: он первый в длинном ряду героев, сопротивлявшихся культуре Запада; а наша колониальная история должна быть прочтена как долгое движение сопротивления — движение, которое продолжало героический отказ Лапу-Лапу покориться культурному вторжению.

Отказ, конечно, тоже реакция, но, думаю, мы чересчур односторонни, если считаем, что реагировать — значит идти против, сопротивляться, отвергать. Ведь и принять — тоже значит отреагировать. Модифицировать принятое — тоже значит отреагировать. Изменить и измениться — тоже значит отреагировать. Наш народный католицизм есть реакция на христианство не в меньшей мере, чем, скажем, романы Рисаля.

Наше сопротивление западной культуре, безусловно, есть часть нашей культуры, но только часть. Другая ее часть — наше принятие этой культуры, способ ее адаптации для наших собственных нужд, способ ее преобразования нами и способ преобразования нас ею.

Говоря «да» чему-то, мы реагируем столь же определенно, как если бы говорили «нет». Собственно, когда речь идет о культуре, реакция часто состоит в ответе «да» и «нет» одновременно. Это очевидно, к примеру, в филиппинском роке: он — наша реакция на западную поп-музыку. Мы говорим этой музыке «да», принимая ее ритмы; и в то же время мы говорим «нет», филиппинизируя эти ритмы, преобразуя рок в sariling atin[29].

Кто из нас сейчас дерзнет сказать, что буйвол-карабао с плугом — явление не филиппинское? И тем не менее это единство — карабао с плугом — есть порождение колониальных времен, наш вариант западной агрикультуры, бытовавшей в XVI веке. Когда мы воспринимали идею плуга и идею тяглового скота, разве мы не творили историю? Разве мы станем доказывать, что такая инновация в нашем сельском хозяйстве не есть часть нашей истории, поскольку-де «подлинная» филиппинская история всегда должна сводиться к отторжению, а не принятию вторгшейся культуры? И все же филиппинец, если признать его существование, есть продукт плуга, не говоря уже о колесе, дорогах, мостах, латинском алфавите, печатном станке, гитаре и прочих новациях, вторгшихся к нам в XVI и XVII веках.

Вот почему я говорю, что филиппинец есть продукт реакции на западную культуру. И вот почему и не могу сказать, что филиппинец есть продукт реакции на азиатскую культуру. А почему нет? Потому что азиатской культуры, на которую мы могли бы реагировать, либо совсем не было, либо было очень мало. Потому что на всем протяжении нашей предыстории Азия блистательно отсутствует. Собственно, все эти века до 1521 года должны были быть для нас не предысторией, а полнокровной историей, если бы Азии хватило благородства сделать нас частью своей истории, своей культуры, частью себя. По, повторяю, до 1521 года Азия блистательно отсутствовала в филиппинской культуре.

Да, я знаю, что вы можете возразить. Можете сослаться на китайских торговцев, посещавших нас с незапамятных времен. Можете сослаться на заимствования из санскрита. Вы можете сослаться на империю Шршвиджайя, на мусульманских беглецов с Суматры. Вы можете упомянуть фарфор, и захоронения в кувшинах, и новейшие артефакты, извлеченные из земли на острове Миндоро или в долине Агусана на Минданао. К несчастью, есть очень влиятельный свидетель против всех наших утверждений о высокой доиспанской культуре, и свидетель этот — сама наша культура.