Четыре крыла Земли

Уже нет Якуба и Хуссейна. Хуссейн, как живой, притулился у ступенек, ведущих в пустой дом, а Якуб, который первым бросился навстречу невесть откуда взявшимся врагам, – вон он теперь чернеет – распластался у подножия фонарного столба. И «калаш» его рядом – бессильный, безвредный и безжизненный. Но еще стоит «эм-тридцать», «четверка-двойка», Гунган. Стоит, опершись на стальную плиту, чтобы не трястись при выстрелах. Растопыренная тренога зафиксировала его угол возвышения, а его полутораметровый ствол гордо обращен к небесам, покрытым серо-голубым молоком рассвета. И еще Хидхир дрожащими руками – быть может – машааллах! – в последний раз – забрасывает в горячее дуло мину с красной нарезкой, которая уже различима в предутренних голубых лучах. И Салех Бакшир все еще получает по рации указания от Зияда Таджи, который со склона горы прямо над еврейским военным лагерем наблюдает, куда падают, где разрываются мины, вылетающие и из их миномета, и из «эм-30», расположенного за хребтом к северу от Канфей-Шомрона. Убийцы Хидхира и Якуба, выползшие двадцать минут назад из-за гребня, туда же за гребень и скрылись. Вроде бы – что гребень? Кромка! Подползи и снимай их по одному. На фоне расцветшего на востоке неба неизвестные негодяи должны просматриваться прекрасно. Да беда – камни, камни!.. Попробуй разбери где за этими глыбами они прячутся. Поэтому не поползешь – тебя самого снимут за милую душу. Стой в этой змеино-паучьей развалине у окна третьего этажа и прижимай глаз к оптическому прицелу так, чтобы хрусталик глаза и линза прицела слились воедино. И палец, палец пусть срастется со спусковым крючком...

Но главное – что-то внизу творится неладное. Сначала все нормально было – стреляли минометы – и их, и тот, что за хребтом. Не часто стреляли – миномет вообще выдает лишь девять выстрелов за пять минут. Зато тот, что здесь – громко, очень громко! Казалось, здание это пустое, в окнах которого ни одного стекла не осталось, рухнет от этого грохота. А тот – дальний – много тише, конечно, но тоже солидно. Так вот и работали дуэтом: этот – бух! Дальний – чпок! Потом, словно скрипки в оркестре, где-то в лагере два «эм-шестнадцать» – тра-та-та-та-та! Ага, значит, еще сопротивляются, гады! Ну, ничего – сейчас им покажут! И точно – многоголосый хор калашей в ответ. Вот так-то! Нечего из своих «эм-шестнадцать» наш концерт для минометов с оркестром освистывать! Но те стали огрызаться, даже гранаты там, внизу, заохали.

Ну, ничего, подумал Рахим, сейчас их заткнут! Наших-то вон сколько! И тут вдруг началась какофония. Зарокотали «эм-шестнадцать», застрекотали «узи»... Откуда они взялись? А вот дальний миномет почему-то замолк. Насовсем. Оставалась надежда, что там просто какая-то техническая неполадка... Ах, как хотелось на это надеяться! А потом вылезли эти трое из-за гребня – вылезли, убили Якуба с Хусейном и обратно за гребень уползли. Как тараканы! Так, за камнями какое-то шевеление. Вот сейчас... Рахим даже не понял, что произошло, почему вдруг черный нейлоновый рукав куртки срезало, снесло, сожгло, и на металлический приклад так называемой «скелетной» – то есть с отверстием посередине – конструкции, из правой руки полилась кровь. Вслед за тем он ощутил острый удар в затылок, ноги перестали держать его, и, вырвавшись из пустой глазницы окна, полетел Рахим, раскинув руки над заросшими склонами, над скорбными останками некогда полного жизни поселения, над военным лагерем, с которого ветер срывал последние клочья ядовитого тумана CS, над своими собратьями, которых, подкравшись с трех сторон, начали безжалостно расстреливать невесть откуда взявшиеся поселенцы.

Сбросив в пропасть свою ненужную, прошитую очередями плоть, он полетел туда, где уже не солжешь себе, не утешишь себя приятными миражами, а окажешься один на один с Тем, Кто раскроет тебе ту истину, которую ты всю жизнь столь старательно от самого себя скрывал. А Хидхир еще успел обернуться и увидеть чьи-то страшные, воспаленные из-за бессонной ночи глаза и направленный на него ствол «эм-шестнадцать». И ему, только что с наслаждением травившему газом СS мечущиеся внизу живые существа, вдруг стало безумно жалко себя, такого молодого, ничего еще толком в жизни не видевшего, и так любившего свежей травой кормить своего бурого ослика по кличке Френг, которого малышом взял, выкормил и вырастил. Так в слезах Хидхир и умер.

Разделавшись с арабами, Эван Хаймэн, Моти Финкельштейн и Реувен Нисан стали спускаться к военному лагерю, где уже понемногу затихла стрельба.

* * *

А все началось в ту минуту, когда, оказавшись на развилке двух троп, по которым, сгибаясь под тяжестью своих разобранных орудий и боеприпасов, ушли гранатометчики, Эван, не зная, что ему делать, позвонил раву Фельдману – просто так, чтобы посоветоваться, без особой надежды на то, что у того мобильный включен, а заодно предупредить о том, что творится в пункте их назначения.