Четыре крыла Земли

– Добро пожаловать! Мы всегда были братьями! Мы всегда были друзьями! Мы должны быть вместе!

Далее восторги мэра шли по нарастающей и закончились апофеозной фразой: «Я больший сионист, чем сами евреи!»

Когда он уехал, Давид сказал раву Левенштейну:

– Только ради успеха нашего дела я сдерживался, чтобы не подойти к этой твари и не дать ему по морде.

Рав Левенштейн смерил его взглядом и спокойно сказал:

– Ну и зря сдерживался! Подошел бы и дал.

* * *

Между тем не успели на физиономии Аль Джабри высохнуть слезы счастья по случаю долгожданной встречи с вновь обретенными братьями, как он разразился депешей одноглазому министру, в которой категорически потребовал немедленно депортировать евреев из Хеврона, поскольку он-де не отвечает за их безопасность. Очень скоро стала известна причина столь резкой перемены в отношении. Выяснилось, что раньше хевронский мэр был убежден, что группу Левенштейна в Хеврон отправило правительство, а следовательно, с ними шутки плохи. Даже поверхностное знакомство с израильской прессой убедило его в том, что по ту сторону «Зеленой черты» этих фанатиков ненавидят не меньше, если не больше, чем по эту, и нечего с ними чикаться. Надо отдать должное министру, он оказался на высоте – ответил, что постояльцев «Парка» защищает армия, и это не его, Аль-Джабрино, дело. Кстати, насчет охраны со стороны армии он несколько преувеличил – постоянной охраны не было, хотя патрули время от времени наведывались. С другой стороны, и времена были спокойные. А что до неожиданного покровительства в отношении группы Левенштейна, министр его срочно компенсировал, введя для всех остальных евреев (кроме жителей Гуш-Эциона) запрет пребывать на «территориях» сроком больше двадцати четырех часов кряду.

Не помогло. Все равно газеты подняли шум.

Прошло две недели, и Леви Эшколь собрал правительство, чтобы решить вопрос о статусе новоявленных хевронцев. Тяжко ему было. Еще за спиной был непрощенный МАПАМом и левым крылом МАПАЯ Гуш Эцион («Ишь, старый слюнтяй, дал себя разжалобить сыновьям и дочерям расстрелянных там фанатиков, позволил восстановить киббуц!»), а тут уже новые напирают! Дебаты раскошелили правительство на компромиссное решение – в Хевроне позволено создать... нет, не поселение, а ешиву!!!

Гениально! Кто скажет, что мы заселяем оккупированные земли? Никто! Мы просто посылаем туда свою молодежь учиться. А что, нельзя?

А с другой стороны, выглядит как наш ответ на погром двадцать девятого – вы нашу «Слободку», гады, разрушили?! Разрушили! Ешивников поубивали?! Поубивали! Так вот вам, сволочи, новая ешива! Знай наших! Еврейский народ бессмертен! Ам Исраиль хай!{Народ Израиля жив! (ивр.)} Красиво, ничего не скажешь.

Ответственность за безопасность была возложена на одноглазого гения, располагаться ешива должна была на территории Израильской военной администрации. К празднику Шавуот ученики и преподаватели ешивы, то есть все постояльцы гостиницы «Парк» были должны ее очистить. У Кавасми началась депрессия.

* * *

И был еще один человек, который поначалу не менее болезненно, чем Кавасми, воспринял сообщение об их переезде, и по сходной причине – восьмилетний босо– и грязноногий арабчонок Сулейман. Когда он в очередной раз пожаловал в «Парк» за гонораром за предыдущие труды и новым заданием, Давид, задумчиво стоящий у окна и глядящий на холмы, опоясанные рядами террас с заскорузлыми кривыми деревьями, не поворачиваясь, сказал, что через два дня они покидают гостиницу, мальчуган почувствовал, что у него в самом прямом смысле подкашиваются ноги. А тот еще так торжественно объявил:

– Все, Сулейман! Съезжаю я отсюда!

Забыл, видно, большой и умный дядя, что в семье Сулеймана, что при иорданцах, что при евреях, с доходами всегда было туго. И только заметив ужас в глазах ребенка, понял он, в чем дело, провел ладонью по недавно стриженым, но давно не мытым волосам и сказал:

– Что ты волнуешься?! Будешь ко мне в ешиву приходить, к воротам здания Военной администрации, точно так же, как сюда, в «Парк» приходил. Вот только сегодня отнесешь Самире не восемьдесят фунтов, как обычно, а сто пятьдесят. И в придачу вот эти золотые сережки – я решил ей подарок сделать. У меня радостный день, вот я и решил радостью поделиться. Кончилось, брат, мое гостевание в Хевроне. Теперь я тоже житель Хеврона, снова хевронец! И с тобой радостью поделюсь – сегодня получишь не десять фунтов, как обычно, а пятьдесят. Ну-ну, хватит меня благодарить... Сулейман, ты что, с ума сошел? Прекрати немедленно!.. Беги, давай, порадуй тетушку Самиру поскорее! Да вот еще что... гм... я знаю, что ты парень честный, но если вдруг что... ну да ладно, беги!

Давид не стал распространяться, откуда он знает, что Сулейман парень честный, не стал рассказывать, как дважды посылал Натана и один раз – переодетого арабом Хаима подстеречь Сулеймана у покрытой вязью железной двери с окошком, стрельчатым, как сама дверь, и подсмотреть, действительно ли он отдает Самире все деньги. Все три раза ответ был – до копеечки.