Четыре овцы у ручья

Я слышал эту историю от отца, а тот – от деда, моего тезки, рабби Нахмана из Городенки, который удостоился чести взойти в Землю Израиля и быть похороненным в ней еще до моего рождения. А ему, что вовсе не исключено, рассказал ее сам Бааль-Шем-Тов, чьим ближайшим учеником, другом и доверенным лицом был до самой смерти учителя отец моего отца.

Кому из четверых «попавшихся царю на глаза» можно было уподобить меня? Конечно, не умнику и не хитрецу. Я не испытывал ни малейшего сомнения в существовании Вседержителя. Я также не требовал ничего взамен своей веры; не проклинал Творца и не отказывался от Него при виде ужасающих испытаний, выпавших на долю моего несчастного, гонимого властями и вырезаемого казачьими клинками народа. Меня возмущала вопиющая глупость и неблагодарность тех, чья вера в небеса рушилась при виде земных бед и несчастий.

Бедняк – вот кем я ощущал себя после урока, преподанного мне в Гусятине. В точности как он, так и я жадно вцепился в протянутую мне золотую монету счастья. Так и я, не позаботившись разобраться в смысле происходящего, бросился разменивать драгоценное золото на медяки земных радостей. Так и я растратил подаренное богатство в трактирном пьянстве и обжорстве. И что с того, что не водка пьянила меня, а телесное наслаждение? Это сомнительное отличие не только не облегчало тяжесть моего похмелья, но, напротив, стократно усугубляло его.

Впрочем, и праведник из притчи никак не мог служить мне примером. Полученный им подарок пошел на покупку блестящей мишуры для мантии ложного царя. Подобную мерзость я слишком долго наблюдал при дворе дяди Баруха, «Тульчинского герцога». Наверно, отец и познакомил-то меня с историей об этой четверке, дабы предостеречь от неправедных шагов. Но для того чтобы изменить праведности, нужно сначала ее достичь, а я был все еще далек от этой цели. До Гусятина я непрерывно угнетал свое тело, полагая, что благодаря посту и ограничению оно избавляется от соблазнов. Увы, соблазны от этого только росли: чем настойчивей я отказывался от еды, тем больше мне хотелось есть; чем упорнее я устремлял взгляд в землю, тем сильнее меня тянуло смотреть на женские ноги.

– Пожалей себя, – качая головой, говорил реб Гирш из Острополя. – Разве ты не знаешь, что твой прадед терпеть не мог подобных самоистязаний?

Я знал. Знал, но не понимал причины. Почему Бешт запрещал своим ученикам заниматься умерщвлением плоти? Неужели их не мучили те же животные позывы, которые пытаются овладеть мною? Неужели я настолько безнадежен, что не в состоянии справиться с греховностью своего тела?

Гусятинский урок дал мне ответ на эти вопросы. Самоистязание – оборотная сторона соблазна. Оно произрастает из того же корня: из страсти, из желания. Именно поэтому пост и ограничения ведут лишь к усилению животных инстинктов. Секрет праведности – в бесстрастии и в равнодушии вместо греховной любви к собственному телу и вместо бесполезной ненависти к нему. Наверно, до Гусятина и до гибели моего первенца я был слишком молод и глуп, чтобы понять и почувствовать это на своем опыте. После Гусятина мне оставалось лишь благодарить Творца за то, что Он, в бесконечной милости Своей, положил в мой карман еще один золотой, научив бесстрастию, без которого нет и не может быть праведника.

Когда мне исполнилось восемнадцать, умерла жена моего тестя, Зосина мать, и реб Эфраим, как и положено овдовевшему добропорядочному еврею, немедленно женился снова. Его новая супруга оказалась немногим старше Зоси, и две женщины никак не могли поделить одно домашнее хозяйство. Вскоре тесть начал намекать, что гусятинское гнездо стало тесноватым для двух семей. Правду говоря, для этого имелись некоторые основания: у нас с Зосей к тому времени родилась уже вторая дочка. Но думаю, что главная причина заключалась в другом: я не демонстрировал и тени намерений превратиться в знаменитого цадика, то есть не оправдывал надежд, которые лелеял реб Эфраим, выдавая за меня свою дочь. Наконец он перешел от намеков к разговору напрямик.

– Бери семью, Нахман, и начинай самостоятельную жизнь в своем собственном доме, – сказал он.

– У меня нет собственного дома, – напомнил я.

– Не беда, – успокоил меня тесть. – В соседней Медведовке отродясь не было своего цадика. Тамошняя община будет счастлива, если правнук Бешта откроет там новый хасидский двор. К тебе станут ездить из всех окрестных сел и местечек. Так прокормишь семью и даже разбогатеешь. Известное дело: чем больше хасидов, тем богаче цадик. Посмотри хотя бы на своего дядю, рабби Баруха, да благословится имя праведника!

Я не стал возражать; напротив, искренне поблагодарил тестя за пять действительно благодатных гусятинских лет и спросил, каковы размеры Зосиного приданого, которое мы сможем забрать с собой для первоначального устройства на новом месте. Реб Эфраим рассмеялся:

– Какое приданое, Нахман? Вы давным-давно проели его и потратили! Скажи спасибо, что я не требую от тебя выплату долга!

«Проели и потратили, – подумал я. – Как тот бедняк из притчи…»