Четыре сестры

Пале-Рояль оказался большим квадратным зданием, жилым кварталом монархической эпохи, в середине которого королевские архитекторы посадили цветущий сад и разбили веселенькие газоны, ходить по которым было запрещено. Гортензия даже пожалела, что оставила мелких на площади Биржи на перекрестке. Им было бы гораздо лучше здесь, на скамейке среди флоксов.

Она пришла в центр сада к круглому фонтану. Вокруг него на железных стульях, расставленных как клубничины вокруг кустика, грелись на солнышке парижане, положив ноги на бортик. Одни держали в руках сэндвичи. Другие – книги. У некоторых заняты были обе руки: они переворачивали страницы газет испачканными в майонезе пальцами.

Гортензия как будто просто гуляла. Слишком это патетично – когда ждешь, выглядеть так, будто ждешь. Она прошлась вокруг фонтана с равнодушной миной завсегдатая, который ничему уже не удивляется.

На втором круге ей удалось изобразить повадку парижан, колеблющихся между опасением и надеждой встретить знакомые лица. На третьем она засунула руки в карманы и вздернула подбородок, подражая дерзко-насмешливому виду местных жителей. Начав четвертый, она поняла, что наконец вошла в роль: стала настоящим, единственным, подлинным цветком улиц. И вот на середине четвертого круга кто-то хлопнул ее по плечу. Захваченная своим упражнением, она удивленно обернулась. Он стоял перед ней, руки в карманах, подбородок вздернут.

– Танкред!

– Клеменсия!

– Гортензия.

– Гортензия, конечно. Прости, милая.

Он был все так же красив. А при полном параде (серый льняной пиджак, синий шелковый шарф) – даже еще красивее. Он откидывал ладонью прядь, то и дело падавшую ему на глаза. Да, это был он, Танкред.

– Работы невпроворот, – говорил он. – Готовим десяток новых эссенций… Огромный успех… Колоссальные контракты… Не успеваю пригласить тебя пообедать… Но можно разделить суши с девочками в лаборатории… Они славные, вот увидишь… Пройдем мимо Комеди Франсез[77], и мы на месте… Вот, почти пришли!

– Комеди Франсез?

Решительно, после Пале-Рояля, который тоже был неплох, Комеди Франсез ее просто пришибла. Гортензия охотно опустилась бы на колени и поцеловала священные камни.

– А там что за громадина, на той стороне?

– Да это же Лувр!

Гортензия вдруг остро (и, увы, не без оснований) почувствовала себя дурочкой. Она прекратила задавать вопросы и молча поплелась за Танкредом, который бодрым шагом вошел во двор, украшенный бугенвиллеями[78] в горшках. Тощая особа, одергивая короткое черное платье, распахнула перед ними дверь.

– Танкред, – простонала она. – Суши доставили, и все тебя ждут.

– Я ходил встретить мадемуазель, – ответил он, откидывая прядь. – Подружку из провинции.

Худышка в черном на Гортензию даже не взглянула.

– Они у тебя не переводятся, всё моложе и моложе, – пробормотала она себе под нос, но достаточно громко, чтобы Гортензия услышала.

– Не говори, что ты ревнуешь, – нежно прошелестел Танкред, ущипнув тощую за щеку. – Гадкая девчонка.

Гадкая девчонка глупо хихикнула, и на Гортензию накатило неудержимое желание выцарапать ей глаза.

Испытание, однако, только начиналось. Такие гадкие девчонки, глупые и откровенно противные мини-вдовушки в мини-трауре, одергивающие юбчонки, в офисе Танкреда кишмя кишели. Он представил всех сразу, широким жестом:

– Мои ассистентки.

На длинном лакированном столе ждали суши. Шесть подносов, на которых лежали в ряд маленькие комочки белого риса, обмотанные черной пленкой.

– Попробуй, – сказал Танкред Гортензии. – Очень вкусно.

После чего, убежденный, что достаточно сделал для этой юной Клеменсии, он влился в волну ассистенток, которые увлекли его на порядочное расстояние. Исчезая, он сокрушенно развел руками, мол, я бы рад, но…

Брошенная, Гортензия почувствовала себя свободной.

Она смахнула с тарелки два ряда суши, завернула их в бумажную салфетку и спрятала в сумку. Никто не обратил на нее внимания, когда она направилась к выходу. Прощаться она не стала.

Итак, миссия примирения с треском провалилась. Она ожидала трогательной встречи, эмоций, объятий. Представляла себе, как разбудит в сердце молодого человека воспоминание о Шарли, и он прослезится, узнав, как грустно и одиноко старшей сестре. Ей даже не удалось произнести имя Шарли!

Хуже всего было, наверно, то, что она не жалела. Гортензия чувствовала, что предала бы сестру, приплетя ее к своей ошибке. Она подавила подступившие к глазам слезы. Это были не настоящие слезы печали, а жалкие слезы досады и унижения, которые иссякли, не успев пролиться.

Она пошла обратно мимо Комеди Франсез, коснулась ладонью исторических стен и вернулась в Пале-Рояль. Колонны высились перед ней, настоящие небольшие колонны, круглые, в изящную полоску, обрубленные на разной высоте, рядком, как суши на подносах. А в самом конце ряда, сидя каждый на своем обрубке, поджидали ее трое мелких.

– Где ты была? – крикнула Энид.

– Целовала порог Комеди Франсез. И нашла мини-еду. А хоть одно яйцо осталось?