Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия

Герман пишет о братстве, которое может противостоять Великой Степи – это союз со Страной Снега, «потому что мы братья, мы вместе стоим и держим Великую Степь: одни с севера, другие с юга».

Ласточки вернутся в свое гнездо, солнце взойдет, и «алчные вурдалаки зашипят, испаряясь в его лучах, как в серной кислоте. Тени отступят. Станет слишком ясно, слишком видно – каждого и какой он сделал выбор. В чьем оказался стане» («Оставайтесь на батареях!»)

«Мы победим обязательно!» – думает девочка-старушка в рассказе «Блокада». В оккупационном настоящем она старая, похожа на бомжиху, но в мечтах и мыслях юная девочка. Эта юность обязательно вернется.

«Холодно, холодно, Господи, как же холодно!.. и темно». Холод и тьма будут преодолены, блокада прорвана: «А в город со всех сторон, и от Веселого Поселка, и от Ржевки с Пороховыми, и с берегов Финского залива, заходили войска. Гремели гусеницами по асфальту советские танки, на броне сидели веселые красноармейцы, и ветер трепал их волосы, выбивающиеся из-под пилоток и касок».

«Одна ласточка еще не делает весны». Но теперь уже и Герман не один. И применительно к весне мы использовали эпитет «крымская»…

Ласточки стали возвращаться и лепить свои гнезда.

* * *

Герман – медиум, носитель идей, глубоких смыслов. Возможно, он на самом деле погиб в те самые времена, когда пропали ласточки, и теперь перед нами уже совершенно не тот Герман, что был до.

Остался Герман – носитель смысла, Герман-учитель, хотя сам вовсе и не учительствует. За ним надо ходить и подбирать пальмовые листья, на которых он оставляет свои письмена, а потом выбрасывает. Подобное «учительство» описано в его романе «Иван Ауслендер».

Пережив «осколочную повесть», он демонстрирует образец цельности и стойкости с призывом «Оставайтесь на батареях!», что бы ни случилось:

«Они будут сбрасывать бомбы, они будут расстреливать нас из пулеметов. А мы – мы должны оставаться на батареях. У нас есть наши орудия, есть снаряды и вера в Республику в наших сердцах. Мы будем стрелять по самолетам. Мы будем сбивать самолеты. Делайте то, что должны делать. Заряжайте, наводите, стреляйте, залп за залпом. Оставайтесь на батареях. Что бы вы ни увидели сегодня в небе. Даже если вам покажется, что вас атакует стая огненных драконов, – оставайтесь на батареях. Если вы увидите в небе самого дьявола, такого, каким вас пугали священники, во всей его славе и могуществе, предвещающем конец света, – оставайтесь на батареях. Что бы ни происходило вокруг вас, даже если эта земля превратится в пекло, станет такой, как в свой последний день. Оставайтесь на батареях. Оставайтесь на батареях».

Цепь чудовищных жертвоприношений

В журнале «Знамя» Герман Садулаев говорил о своем романе «Шалинский рейд» как об очень трудном произведении: «И в моральном смысле, и в техническом – этот текст было сложно писать. Я работал над ним около трех лет, оставляя его и снова возвращаясь».

Там же он добавил, используя традиционную для него формулу самоумаления, что «весьма реалистичного мнения о своих литературных способностях. Они у меня умеренные, как благосклонно определил Виктор Топоров. Иные критики сетуют, почему на такую важную тему я не смог написать что-то вроде “Войны и мира” или “Хаджи-Мурата”. И правда, почему? Ответ прост – потому что я не Лев Толстой. Кстати, Лев Толстой, при всей его гениальности, над “Хаджи-Муратом” работал около восьми лет. Собранные им источники насчитывали около 5000 страниц. 10 редакций текста, более 2500 страниц черновиков. Из всего этого вышла повесть объемом чуть более 100 страниц. Я не думаю, что, работай я над текстом восемь лет вместо трех, я сделал бы текст, равный “Хаджи-Мурату”. В этом случае количество не переходит в качество. Я сделал то, что мог, – умеренное дарование породило текст умеренной художественной и исторической значимости» (http://magazines.russ.ru/znamia/2011/3/ko9.html).

В одном интервью он отметил: «Будить эмоции – это слишком примитивно, но, чтобы вызвать у человека катарсис, здесь нужна художественная условность. В этой связи многие литературные критики не понимают мой последний роман “Шалинский рейд”. Я вернулся к чеченской войне, хотя очень долго не мог писать на эту тему». Он говорит о долгих поисках формы, позиции, рассуждает, что «критикам не нравится, что у меня наблюдатели по-борхесовски зашиты один в другом и размыта субъектность повествования. А это делалось специально, чтобы создать психологический объем восприятия, для того чтобы внести в текст художественную условность, поскольку речь идет о событиях, которые были на самом деле, я должен был избежать репортажности. И если моя первая книга “Я – чеченец!” шла прямо от моего я, то в дальнейшем я выносил позицию наблюдателя, я его эстетически дистанцировал» (http://admarginem.ru/etc/1714).