Четырнадцать дней

Тем не менее я склонилась поближе и прошептала ему на ухо: «Я… дышать… не могу… черт возьми…»

«Нашла, из-за чего переживать!» – отмахнулся он.

Мы взяли такси и последовали за его новыми друзьями – у Гленна было время рассказать, как Чаз собирался вложиться в пьесу, чтобы сделать ее «настоящей». Я, помнится, подумала, как много мы врем другим из самых лучших побуждений. От предложения Чаза лампочка в моей голове замигала красным. Я внимательно смотрела на Гленна. И хотела его предупредить. Но честность казалась слишком жестокой. Брат так обрадовался, что вряд ли захотел бы узнать правду. Когда мы пересекали Манхэттенский мост, блики света вспыхивали на его лице и снова гасли. Вспыхнуло – погасло. Гленн верил, будто для него все только начинается. И я от всей души желала ему этого. Черт побери, да я бы и сама не отказалась от такого! Однако, когда мне говорили, что я талантлива, мне хватало здравого смысла не верить на слово. Люди вполне способны врать по доброте душевной.

Сколько раз я выступала против ситуационной этики? Но теперь речь шла о Гленне. И «ситуационная этика» звучала лучше, чем «вранье».

Каждая кочка на мосту, каждая выбоина, на которые мы наезжали по дороге в Бауэри, оказывали целебное действие: толчки ослабляли ткань, перетягивавшую мне грудь. Я постаралась сосредоточиться на дыхании. Будем надеяться, я не зря согласилась помучиться!

Вечеринка, как оказалось, проходила на крыше невзрачного здания без лифта на Третьей Восточной улице.

Дама с кольцами многозначительно оглянулась на нас, а мы взирали на нее, затаив дыхание и пытаясь сообразить, что будет дальше.

– В общем, огоньки гирлянд очерчивали границы крыши, и большая часть собравшихся оставалась в тени: их силуэты сливались и расходились на фоне огней города. В углу располагался импровизированный бар, лежали одеяла и подушки, стояли стулья. Кто-то играл странную мелодию, звучавшую как смесь рэпа и ситара.

Гленн ушел и вернулся с двумя пластиковыми стаканчиками довольно безвкусного вина, а затем отправился на поиски своих друзей. Я выбрала местечко на парапете, примыкавшем к соседней крыше – на стороне, где не было семиэтажной пропасти до тротуара. Устроилась поудобнее и принялась потягивать вино.

«Гленн говорил, что есть для тебя работенка?» Надо мной внезапно навис Чаз с фужером шампанского в руке (похоже, Гленн набрел на какой-то неправильный бар).

«Ага, говорил», – отозвалась я, надеясь, что мой голос прозвучит хрипло, хотя Чаз и застал меня врасплох.

На достаточном удалении и в гриме, на сцене и в темном коридоре, мне удавалось притворяться мужчиной, но теперь я волновалась из-за света уличных фонарей несколькими этажами ниже. Хорошо ли в нем видно?

«Я предлагаю, гм, как бы это сказать, не совсем обычную для актера работенку».

Чаз издал сдавленный притворный смешок. Его глаза сузились, он всматривался в меня, словно сомневаясь, стоит ли говорить больше.

Я уставилась в пластиковый стаканчик, медленно взбалтывая остатки вина и отворачивая лицо от света. О господи! Что он имел в виду? Быть клоуном на дне рождения? Сыграть задницу лошади? Какие-нибудь сексуальные извращения? Гленн знал, в чем состоит работенка, и не захотел мне рассказывать? Впрочем, какая разница? Через два дня нужно платить за квартиру.

«И в чем же она состоит?» – поинтересовалась я.

«Ну-у-у…» Чаз уселся на парапет рядом со мной. «Для начала тебе придется расстаться с усами, Александра».

* * *

Мы подались вперед, поглощенные ее рассказом, когда в дальнем конце крыши раздался грохот. Кто-то заорал, и в центр нашего круга выскочил растрепанный мужчина – без маски, весь взмокший, с дикими глазами.

– Эй, не ожидал тут кого-то встретить. Да уж, я-то думал, что буду здесь один.

– А вы вообще кто? – Флорида привстала.

Я заметила, как Кислятина и Евровидение встревоженно переглянулись. Мы все застыли от изумления.

– Вы меня раньше не видели? Вы меня не знаете. Конечно не знаете. Кто меня знает? Да никто! Именно поэтому я сюда и пришел. Раз вы на меня уставились как на неизвестный науке вид, то скажу вам правду. Я пришел сюда, чтобы спрыгнуть. Да, спикировать вниз. С крыши. Ха-ха! Я смеюсь над вашими лицами. На них выражение ужаса. Как в плохом кино. Можете закрыть рты. Я, наверное, пошутил. То есть я имею в виду, работа у меня такая – шутить. Верно, никто из вас меня не видел. Морти Гунд. Стендап-комик. Кто-нибудь бывал на открытом микрофоне у Стьюи на Второй авеню? Ну разумеется, нет! Как насчет «Комеди-шэк» на Девяносто шестой улице?

Никто даже не пытался вставить слово. Я глянула на Даму с кольцами, которую столь грубо прервали. Она выглядела не менее обескураженной, чем все остальные. Кто же этот парень?

* * *

– Морти Гунд. Мое имя вам ничего не говорит. И естественно, оно не настоящее. Мартин Грюнвальд. Но кто пойдет смотреть на комика по имени Мартин Грюнвальд? Мартину Грюнвальду следует работать менеджером в похоронном бюро и говорить всем, как он сожалеет об их утрате.

Вот поэтому я Морти Гунд, – впрочем, кому какая разница?

Морти Гунд – самый быстрый комик на Западе. Ха-ха!