Четырнадцать дней

Он писал стихи настолько абстрактные и заумные, что их невозможно было читать, а на просьбы пояснить язвительно отвечал: «Мое дело – знать, а ваше – додумываться». Его стихи походили на загадки, но, в отличие от них, если выведенный из себя читатель говорил: «Ладно, я сдаюсь!» – то выглядел как неотесанный чурбан, ничего не смыслящий в поэзии.

Тем временем его супруга использовала поэзию с целью поквитаться с отцом, возглавлявшим одну из социальных сетей. Например, бранила его за то, что не прислал за ней лимузин, чтобы отвезти в элитную школу – в трех кварталах от их квартиры на Парк-авеню.

«Профессор Колдвелл, почему бы вам не пойти с нами? Обед прилагается».

А почему бы и нет? Я собирался пообедать со своим агентом, но он отменил встречу ради «важного» клиента. Вряд ли он читает книги, приносящие ему немалый доход. И вообще в литературные агенты он попал случайно. Начинал в качестве официанта в доме, где обедали руководители подразделений в те времена, когда стали популярны «мятежные книги», как их цинично назвали в отделе продаж одного издательства. Они как раз искали чернокожих редакторов, и некий известный издатель, выпив лишнего, предложил: «А как насчет Джека?» – который в тот момент наливал воды одному из руководителей. Вот так Джек из официанта превратился в редактора. Через некоторое время он ушел из издательства и стал литературным агентом. Сейчас ему уже за шестьдесят.

Я спросил моего студента, где будут проходить чтения. Он ответил, что в «Кенкелеба-хаус», в художественной галерее на Второй Восточной улице, дом двести четырнадцать.

Эта галерея расположена в здании с потрясающей историей. Оно известно под названием «Хенингтон-холл» и, согласно строительной лицензии, было построено в 1907 году как шести– и двухэтажное здание. Спроектировал его архитектор Герман Хоренбургер для Соломона Хенига – вероятно, в качестве места для собраний членов местной еврейской общины. С 1974 года в нем находится «Кенкелеба-хаус». Ее куратор предложил студентам использовать помещение для проведения чтений. Похоже, они и ему помогли с грантами для галереи.

Чтения назначили на послеобеденное время – по образцу оригинальных послеобеденных посиделок с рассказами группы людей, сбежавших в сельскую местность из зачумленной Флоренции. Обед тоже входил в программу: вегетарианская пицца, авокадо, сэндвичи с огурцами, брокколи, морковь, сельдерей, сыр, зеленый чай и кофе из «Старбакса». На десерт предлагали кексы и клубнику. Я решил присоединиться.

За длинным столом собрались представители самых разнообразных расовых и гендерных групп нашего Нижнего Ист-Сайда, вполне заслуживающего звание «города ботанов». Супруги раздали материалы для чтения, содержавшие примечания, которые иногда были длиннее самих историй.

Первой выступила жена.

«Эта идея принадлежит мне и моему мужу. Слушая новости из Уханя, мы решили, что неплохо бы почитать классическую литературу про прошлые эпидемии чумы – „Декамерон“ Боккаччо, а также Чосера, Шекспира и Дефо, – а заодно познакомиться друг с другом». Она повернулась к мужу. «Дорогой, ничего не хочешь добавить?»

«Разумеется, эпидемии чумы опустошали и Нью-Йорк, но, получив европоцентричное образование, лично мы считаем, что только европейцы создавали классику. Давайте начнем с „Декамерона“».

Он рассказал про Боккаччо, его эпоху и про историю чумы во Флоренции. Нес всякую чепуху, бросая блудливые взгляды на присутствующих женщин. Получив указания, некоторые участники задержались, чтобы пообщаться. Я разглядывал картины на стенах галереи.

К следующей встрече участники прочитали заданные отрывки из «Декамерона».

«Кто хочет высказаться по поводу прочитанного?» – спросил муж.

«Это же гомофобия. Однополая любовь названа противоестественной», – заговорил чернокожий драматург-гомосексуалист.

«Где вы такое обнаружили?»

«Вторая новелла первого дня. Когда он отправляет еврея Авраама в Рим, тот находит, что „все они вообще прискорбно грешат сладострастием, не только в его естественном виде, но и в виде содомии, не стесняясь ни укорами совести, ни стыдом“[81]. То есть однополой любви следует стыдиться?»

«А в третьей новелле второго дня, когда аббат собирается заняться любовью с Алессандро, выясняется, что он не мужчина, а женщина, – вставила белая трансгендер, куратор одного из известных музеев. – У Боккаччо некоторые персонажи переодеваются в одежду другого пола, скрывая свою личность. Мы упорно боролись за право на свою идентичность, а вы навязываете нам историю, в которой персонажи боятся обнаружить себя».

«Мэм, мы не знали…» – заговорил муж.

«Обращайся ко мне „они“. Ты такой же мудак, как и Боккаччо!»

«А скучать явно не придется!» – подумал я, глядя, как этот кичливый всезнайка извивается ужом на сковородке под градом вопросов.

В галерею въехал танцор в инвалидном кресле, протеже Дэвида Тула[82], выступавшего за предоставление больших возможностей для самовыражения актерам и танцорам с ограниченными возможностями. Он весь раскраснелся и был так зол, что едва мог говорить.