Чезар

Не умер и Лис. В мае 2007 года, когда ему было десять лет, он внезапно потерял сознание на уроке литературы и запомнил сладковатый привкус во рту. Последней мыслью было — отравился столовским чаем.

Но он не отравился чаем, просто его сердце внезапно перестало биться. Его спас учитель физики, который делал ему искусственное дыхание до приезда скорой. Врачи констатировали состояние клинической смерти и вернули Лиса, по их же словам, лишь чудом.

— И как это было? — спросил я.

— Это было хорошо. Состояние ясности, чёткости, спокойствия. Умирать не страшно. Я видел себя со стороны и понимал, что эта мраморная кожа, грудь с рёбрами, потухшие глаза — всё это уже не моё. Это как выкинуть фантик от конфеты: никто не жалеет о фантиках. Я видел школьную медичку, учителей, одноклассников, таких же белых, но не чувствовал горя.

Я вспомнил объяснения одного военного врача про естественные наркотики, которые организм вырабатывает в критический момент. Из-за этого тяжело раненые часто не ощущают боли, а кричат как полоумные чаще те, кто ранен легко.

— Может быть, это была галлюцинация, — сказал я.

Лис покачал головой:

— Нет. Это было состояние, более естественное, чем жизнь. И я чувствовал, что меня влечёт к чему-то ещё большему. Это был такой огромный шар, почти планета…

И Лис стремился к этому шару, был уже близко, но шар оттолкнул его, и всё понеслось назад, словно включили перемотку. Он снова очутился под матовой оболочкой своего тела, провалился в черноту бессознательности, стал ощущать тупую далёкую боль.

— Я чувствовал агонию тела, но не был с ним одним целым. Когда меня вернули, и я снова осознал себя живым, первым моим чувством была тоска, словно меня осудили на принудительные работы, — признался Лис.

Ему понадобилось месяца три, чтобы смириться с новым мироощущением. Он не боялся смерти и предвкушал её, но не искал специально, повинуясь некому чувству долгу, словно был обязан поддерживать в себе жизнь:

— Зачем-то я родился, зачем-то вернулся, — сказал он. — Мы неправильно понимаем свою жизнь. Мы же не просили себя рожать. С нас спрашивают так, словно мы договор подписали. Нас заставляют быть кем-то, стремиться куда-то, хотеть чего-то. А у нас есть право не хотеть. Я никому ничего не обязан. И я здесь ненадолго.

Несколько лет назад он стал экспериментировать с техниками медитации и научился вызывать состояния, похожие на околосмертный опыт 2007 года.

— Сознание — это и есть смерть, — сказал он.

— В каком смысле? — удивился я.

— Сознание является маленьким кусочком того другого бытия, которое мы считаем смертью. Во время медитации я попадаю в состояние полной осознанности и по сути умираю.

Себя он считал посредником между двумя мирами, тем и этим.

— С тех пор я ощущал себя словно другим человеком, будто бы я прежний остался где-то там, в собственных воспоминаниях, а на самом деле не существовал никогда, — признался Лис.

Я не сказал ему, что иногда после Аргуна ощущал себя похожим образом. Только я не умирал там, не был даже ранен. Это всё шок.

Я спросил:

— И что, легче жить стало?

Он пожал плечами и долго думал:

— Не легче. Но спокойнее.

— И поэтому ты стал таким… безразличным?

— Наверное. Люди слишком стремятся успеть что-то в этой жизни, потому что не верят в возможность существования мира после их собственной смерти. И не верят в существование самих себя. Они думаю, что с их смертью оборвётся сама нить жизни. Они спешат и часто перепахивают одни и те же поля, не давая зёрнам взойти. Люди всё измеряют диапазоном своей жизни, для них сто лет или тысяча — это слишком долго, а для Вселенной — это миг. И войны начинают люди, которые хотят быстро, здесь и сейчас, построить своё царство, даже не понимая, что его время ещё не пришло.

Острее всего перерождение Лиса почувствовала семья, и отношения с отцом с тех пор становились всё хуже. Отец всегда был ближе с Андреем, страшим братом Лиса, а вскоре после его возрождения родилась младшая сестра Таня, которая заняла почти всё родительское внимание. Над Лисом по-прежнему висел Дамоклов меч внезапной смерти, но даже мать словно устала бояться за него.

Лис чувствовал себя вычеркнутым из жизни, словно сомкнулись невидимые створки, заградив ему доступ к той детской семье, которую он помнил. Его не гнали, ему обеспечивали медицинский уход, но словно не принимали всерьёз, что было особенно обидно, ведь он, фактически, вернулся из мёртвых.