Чьи-то крылья

— А розы мы завозим какие только бывают у селекционеров. Знаете, что означает одна алая роза на языке цветов?

— Нет. Откуда бы…

— Нежная страсть. А вот, допустим, букет белых роз?

— Большая нежная страсть?

— Нет, любовное томление. Или, допустим, оранжевые и желтые герберы?

— Я и цветов-то таких, если честно, не знаю.

— На ромашки похожи, только красивее. А означают верность и вечную любовь. Как у вас с любовью, если не секрет?

Стафен моргнул.

— Что?

От Криста проистекало слабое и приглушенное раздражение. А самому Стафену было неловко. К нему, э, клеятся?

Точно — клеятся! Клеится. Прижалась боком и глядит искоса. Стафен смутился.

— Э. Не очень. Работа такая, знаете, напряженная. Не очень-то располагает.

Лиза эта — ну точно, давно не было сексуальной активности, если сухим анкетным слогом — с явным придыханием сообщила:

— У меня в магазинчике много белых и алых роз. Пользуются большой популярностью.

И как-то совсем уж активно вжалась своими, э, грудями. Они очень хорошо ощущались через тонкую пижамную кофту. Стафен почувствовал, как к щекам приливает горячая кровь. — Вы… вы…

От волнения начал заикаться. И почему же Крист не вмешается?! Ах да, ящеры не слишком это всё понимают…

— Тут так страшно. И нечем заняться. И…

И тут Стафен вспомнил. Лиза Вильновски, тридцать два года, целитель-терапевт в городской клинике.

Стафен сглотнул.

— Ты не Лиза.

— Нет.

Лицо "Лизы" словно пошло рябью. Но сразу почти прекратило. И снова сделалось Лизиным.

— Ты вообще человек?

— А есть какая-то разница? Секс — он везде одинаковый.

— Ты суккуб.

— Нет.

Мягкие пальцы, наглаживавшие грудь Стафена, вдруг сделались твердыми и когтистыми.

— Не суккуб, не вампир и не ведьма, — промурлыкала тварь.

— Крист!

Крист взволнованно взмахнул крыльями, но замер.

Когти удлинились и легли Стафену на горло. Пока что нежно, но аккурат на то место, где проходит артерия.

— Не дёргайся. Если тебе так уж важно, то я — лес. Я — всё, что ты видишь вокруг. А такие как ты — и как твой зверь — сюда редко забредают. И вы очень уж аппетитные. А я ужасно голодна…

Крист зарычал, не решаясь что-то сделать, а Стафен зажмурился и толкнул.

Толкнул, в толчок вплетая все свои не очень-то обширные магические силы.

— Уйди! Оставь нас в покое!

И тварь гнусно захохотала.

***

Это был паралич воли, оцепенение связи, и вдруг — спало. Будто оборвались те нити, электрические цепи и проводки, которые держали в напряжении последний час. Или сколько там на самом деле времени прошло… Крист вдохнул полной грудью и расправил крылья. Хотел даже ударить, но не видел куда и кого, потому что лес вдруг растянулся в невообразимую бесконечную полосу, завертелся и вдруг — схлопнулся.

И ничего не стало.

Только звенело, звенело и звенело тонко и навязчиво над ухом.

И не было воздуха.

Крист беззвучно распахнул рот, высунул язык (и стал, конечно, похож на собаку — вспомнил, ему говорили). Но воздух не появился.

Крист закричал — но звука не было.

Крист попытался бежать, лететь — но его обволокло безвоздушной влажностью и непрозрачной желтизной.

И тогда Крист понял.

Желтизна пульсировала. По желтизне сновали красные прожилки, в прожилках — капельки. Сгусток сжимался и разжимался, гоняя по прожилкам капли и пузырьки.

Звуков не было. Воздуха не было. Свет не приглушался ничем, даже если зажмуриться.

Крист оказался в яйце. Он снова забился и затрепыхался, но он и был тем самым сгустком, затемнением, едва просвечивающим сквозь скорлупу.

Крист сидел в яйце, яйцо стояло под лампой инкубатора в ряду таких же бессмысленных яиц с затемнениями, и в них другие сгустки сжимались и разжимались, гоняя по прожилкам кровь.

Ряды не нужных никому яиц, на которые специальные работники вынуждены тратить своё рабочее время и силы только потому, что им за это платят. Всегда мало, недостаточно, а работа монотонная — включать и выключать лампы, следить за датчиками температуры, раз в шесть часов переворачивать одинаковые яйца. В одном из них и сидит Крист, немой и бессильный, ничего не понимающий, не знающий внешнего мира, ничего почти, кроме желтого света, не видящий.

Сжатый тисками скорлупы и неспособный даже закричать. Раз в шесть часов его мир переворачивается с ног на голову в полной тишине и бессилии.

Крист бесконечно и бессмысленно кричит; даже если звука этого нет вне, он есть внутри Криста. Час за часом. День за днём. Раз в шесть часов перехватывает слабые сгустки легких, и даже внутренний крик прерывается.

***

С лица твари опадают клочья, целые лоскуты кожи.

Где-то там рычал и шипел Крист, походя на разозленного огнедышащего дракона из сказки. Только без огня. Крист был страшен, но тварь — ещё страшней.

И Стафен никак не мог отнять рук от твари. Мутило, дёргало внутри, желудок рвался наружу от отвращения.

— Крист!

Тварь выла, рычала, рыдала и хохотала одновременно. Небо мигало, словно кто-то включал и выключал гигантскую лампу — или коротило в электрической цепи.

Ладони жгло, когда через них лилась магия.

Тварь впитывала её в себя, как губка, как бездонная дыра.

А Стафен слабел. Он ведь даже и не маг толком.

Он никогда не хотел быть ведьмаком.

***

Мать умирала долго.