Чикаго

Она на секунду растерялась, поскольку не ожидала, что он попросит впустить его, ведь раньше он никогда не переступал порога ее квартиры. Она отступила на несколько шагов и позволила ему войти. Тарик поспешил, как будто боялся, что она передумает, и сел в гостиной в кресло. Только тогда она вспомнила, что одета все еще по-домашнему. Извинившись, она оставила его на несколько минут, которые ему показались вечностью. Шайма вернулась с чашкой чая, на ней было красивое зеленое платье. Она села в кресло далеко от Тарика. Он пригубил чай и спросил:

— Что тебя рассердило?

— Ты действительно хочешь знать? — сказала она и сделала кокетливый женственный жест.

Этого его сердце не выдержало, и он с чувством произнес:

— Мне так тебя не хватало!

— Мне тоже. Но я недовольна нашей дружбой.

— Почему?

— С каждым днем я привязываюсь к тебе все больше, а мы до сих пор не говорили о будущем.

Она удивилась собственной смелости. Она ли это, застенчивая Шайма, принимает у себя в доме мужчину и разговаривает с ним в таком тоне?

— Будущее в руках Аллаха, — сказал он неуверенно, используя последний шанс избежать разговора на эту тему.

— Тебе необходимо понять, в какое положение ты меня ставишь. Ты мужчина, и тебя никто не осудит за то, что ты делаешь. А я девушка, и моя семья строгих правил. Все, что происходит между нами, добрые люди — а такие найдутся! — передадут в Египет. Я не собираюсь позорить свою семью.

— Мы не делаем ничего плохого.

— Делаем. Наши отношения не соответствуют традиции. Это идет вразрез с принципами, на которых меня воспитывали. Мой отец, да будет милостив к нему Аллах, был просвещенным человеком и ратовал за то, чтобы женщина училась и работала, но это не значит, что я позволю себе что-то, дающее повод обо мне плохо говорить.

— О тебе никто не скажет дурного слова, Шайма.

Но она продолжала, будто не слышала:

— Зачем нам ходить куда-то вместе? Зачем ты здесь у меня? Не говори, что мы коллеги, потому что у этого понятия есть границы. Мы должны руководствоваться рассудком и сдерживать чувства. Послушай, Тарик, я тебя спрошу и хочу, чтобы ты ответил мне честно.

— Да.

— Кто я для тебя?

— Подруга.

— И только? — спросила она мягким шепотом.

Его сердце екнуло, и он сказал дрожащим голосом:

— Дорогой мне человек.

— И только?

— Я люблю тебя! — сорвалось у Тарика, как будто он сопротивлялся, но в какой-то момент сдался. Сразу стало легче, как будто он произнес волшебное слово, открывающее все двери. Она улыбнулась, нежно посмотрела на него и прошептала:

— Скажи еще раз.

— Я люблю тебя!

Они продолжали смотреть друг на друга, не веря в случившееся, как будто пытались не выходить из того состояния, к которому пришли, не зная, что делать дальше. Она поднялась и унесла поднос с пустыми стаканами, потом сказала голосом, слаще которого он не слышал:

— Я приготовила Умм Али. Принесу тебе попробовать.

Не дожидаясь ответа, она удалилась на кухню и вернулась с блюдом в руках. Она шла, покачиваясь, уверенно и кокетливо, как будто чувствовала в этот момент свое совершенство и женственность. Тарик встал, чтобы принять у нее блюдо, но неожиданно для себя схватил ее за запястье. Он притянул ее к себе настолько близко, что она кожей почувствовала его горячее дыхание. Шайма со всей силы оттолкнула его и закричала, задыхаясь:

— Тарик! С ума сошел?!

15

За зелеными оконными шторами, в комнате, полной книг, покрывшихся за долгие годы следами табачного дыма, Джон Грэхем хранит сундук из темного дерева, украшенный старинной медной гравировкой. Он плотно закрывает его и забывает о нем на долгое время, затем ему неожиданно что-то приходит в голову, он запирается в кабинете изнутри на щеколду, тяжело дыша, выволакивает сундук в центр комнаты, садится на корточки, извлекает содержимое и раскладывает его перед собой на полу. И тогда перед ним предстает вся его жизнь: черно-белые фотографии, где он запечатлен молодым, вырезки из газет шестидесятых годов со злободневными заголовками, гневные революционные заявления, направленные против государства, брошюрки с фотографиями детей и женщин, убитых или изуродованных во Вьетнамской войне (некоторые из них настолько ужасны, что за все это время он научился не задерживать на них взгляд), вручную сделанные цветные приглашения на демонстрации и рок-концерты под открытым небом, программы фестиваля в Вудстоке, плакаты с узнаваемыми символами любви и мира, индийская дудка, на которой он профессионально играл… Затем самое дорогое: металлический шлем, который он сорвал с головы полицейского во время стычки, произошедшей в ходе демонстрации. На старых фотографиях Грэхем — худощавый молодой человек с неаккуратной бородкой, длинными волосами, собранными в хвостик, в широкой индийской рубахе, джинсах и сандалиях. В «парковые дни», как он их сам называл, он ел, пил, курил марихуану, ходил на митинги, спал и занимался любовью в известных чикагских парках — Гранд-парке и Линкольн-парке.