Чилийский поэт

Мало кто догадался бы связать имя Висенте с личными данными Гонсало, хотя до недавнего времени он имел обыкновение признаваться знакомым, что постепенно осознал существование и значимость Висенте в своей жизни. Важность эта в свете произошедшего кажется спорной, и даже создается впечатление, что Гонсало время от времени говорил со своими случайными подругами о Висенте, чтобы доказать им: однажды он уже был в роли отца. Более того, Гонсало использовал факт существования Висенте, чтобы объявить, намекнуть или провозгласить: он не из тех холостяков, что радостно погрязли в вечной юности, в карикатурной нестабильности. Нет, он вовсе не один из тех тридцатилетних, которые разгуливают по Виллиджу[54], воображая себя главными героями какого-то романа или приятного артхаусного фильма.

В те времена он заявлял, что у него есть пасынок, с которым он поддерживает контакт, – и это правда, хотя общение было скудным (вероятно, не по вине Гонсало, а вопреки его попыткам сохранить отношения). В действительности же не стоило утверждать, даже вскользь, что они остаются на связи. Правильнее было бы признаться, что сам Гонсало не хочет полностью потерять контакт и исчезнуть из виду. Его сильно упрощенная версия истории выглядела так: мать ребенка развалила семью (он говорил эти слова деликатно, взвешивал каждое, но все-таки – говорил). И поскольку он был готов отвечать на любые вопросы – иногда с очевидным желанием, которое порой озвучивал – то, когда его спрашивали, скучает ли он по мальчику, Гонсало отвечал – да, и ничуть не кривил душой. Он на самом деле скучал по Висенте – гораздо сильнее, чем по Карле, которую ему удалось демонизировать и почти забыть.

– Ты не должен называть его своим бывшим пасынком, – заявила ему однажды вечером аргентинская антропологиня Флавия, с которой он изредка встречался.

Они сидели в баре в Гарлеме, попивая красное вино.

– Ну и как же мне его называть?

– Он твой пасынок, и точка. Он был и остается твоим пасынком. Ты и твоя бывшая хотели иметь второго ребенка?

– Хотели, – сказал Гонсало. – Но она потеряла его.

– Это был твой сын?

– Увы, он так и не стал моим сыном.

– Но был твоим?

– Ага.

– Значит, Гонса, ты тоже потерял сына. Так и говори.

Гонсало хотел возразить, что ему неловко брать на себя главную роль в этом деле, но промолчал, признав справедливость слов подруги: да, он лишился сына, хотя прежде так не думал. Не считал себя потерявшим ребенка. Они отправились в район Бушвик, к Флавии. Преодолели длинный путь до ее квартиры – на метро и пешком.

– Ну что, чиленок, займемся любовью? – спросила она, как только они вошли в ее комнату.

Иногда они спали вместе, иногда нет, тратили какое-то время на эту игру. В ту ночь они бросились в постель и обменялись поцелуями, засыпая. А когда проснулись, оба поняли, что больше никогда не увидятся.

То был единственный случай, когда Гонсало упомянул своего потерянного сына. С тех пор его ответ на вопрос, есть ли у него дети, тоже изменился. Когда его спрашивали, Гонсало не говорил о Висенте, а просто отвечал «нет». Однако, поступая так, он ощущал безысходную горечь, которая затянулась и превратилась в чувство вины – будто бы он лгал, что у него на самом деле есть сын, и этот безымянный сын – Висенте, и, не переставая быть Висенте, он тоже был утраченным сыном. Со временем горечь стала убывать после первого же глотка виски, да и ее физическое ощущение тоже постепенно слабело, пока не превратилось в легкое покалывание, которое длилось не дольше кашля. Увы, полностью покалывание так и не исчезло и даже теперь при вопросе, есть ли у него дети, дает о себе знать.

Месяцы, предшествовавшие поездке в Нью-Йорк, ему следовало бы потратить на возобновление отношений с Висенте, ведь Карла, вероятно, приняла бы какое-то временное соглашение о посещении мальчика, но Гонсало потратил время впустую. Преобладало чувство обиды и разочарования, убежденность, что Карла – самая тупая женщина в мире (он избегал называть ее по имени, а если приходилось, именовал «мамой Висенте» или же просто «тупицей»). Гонсало тосковал по ребенку, скучая по вечной атмосфере игры, готовности в любую минуту что-нибудь спеть, пошутить, по радостному ощущению быть важным для кого-то.

Он пытался возненавидеть мать Висенте и уговаривал себя попытаться наладить дружеские, братские отношения с мальчиком. И все же в самые первые месяцы всем управляла боль нанесенных ему ран, так что в конце концов он обрел утешение в сдобренных пивом беседах с великодушными дружками, весьма далекими от понимания чего бы то ни было, впрочем, как и он сам. А позже, за все время жизни в Нью-Йорке, Гонсало ни разу не захотелось вернуться в Чили. Он копил деньги на поездки по США, он посещал конференции в Марселе, Саламанке, Берлине и даже в довольно близких к Сантьяго Сан-Паулу и Лиме. Позднее думал – что ему стоило купить билет из Лимы и провести несколько дней в Сантьяго, чтобы хотя бы угостить Висенте мороженым.