Чилийский поэт

– Это раньше печатали почти исключительно мужские книги, но, к счастью, сейчас ситуация меняется, – возразил Гонсало. – Полагаю, то же самое происходит во всех личных библиотеках, даже в тех, что принадлежат читательницам.

Он говорил экспромтом, но его высказывание прозвучало, как тщательно продуманная, отрепетированная, старательно сформулированная речь. Мирко лукаво взглянул на Гонсало и иронично изрек:

– Да успокойся, препод. Ты и в самом деле меня не помнишь?

– Нет, – удивленно признался Гонсало. – Разве мы знакомы?

– Я был твоим студентом целый семестр.

– Когда же? – живо заинтересовался Гонсало.

– Давненько.

– И все-таки – когда? – настаивал Гонсало. – Лет десять назад или что-то вроде того?

– Почти десять лет назад, в 2005-м. Правда, я отучился в университете всего один семестр.

– А потом не смог платить за учебу, – продолжил за него Гонсало тоном человека, тысячу раз слышавшего одну и ту же историю.

Мирко кивнул.

– Ну и как, тебе нравились мои семинары? Только честно? Говори правду.

– Правда состоит в том, что я не помню.

– Если они были плохими, я дам тебе несколько книг.

– Но ты же не дашь мне те, что я хочу. А просто отдашь ненужные, лишние. Так что лучше уж дай чаевые, и делу конец.

– А какую книгу ты хотел бы взять?

– Ту, с которой тебе труднее всего расстаться, – с улыбкой ответил Мирко. – Ну, твою самую любимую.

Гонсало протянул ему новейшее издание «Собора».

– Но эта книга новая, – сказал Мирко.

– Да, но у меня есть еще один экземпляр, поэтому не так жалко.

– У тебя были хорошие семинары, – неожиданно заявил Мирко.

– Значит, ты их помнишь?

– Единственный предмет, который мне нравился, – добавил Мирко сухим, нейтральным голосом, избегая эмоций. – Ты, как и я, из Майпу, и иногда ты упоминал Майпу. Ты был мне, как старший брат – все знал, все умел объяснить простыми словами, даже самые странные стихи.

– Благодарствую.

– Вряд ли тебе стоит быть профессором в университете, – добавил Мирко, слегка заикаясь. – Тебе надо бы учить пятилетних детишек в Майпу. Вот что имело бы смысл.

– Мне бы тоже этого хотелось, – сказал, к своему удивлению, Гонсало и не солгал, хотя почувствовал легкомысленность фразы.

Они побеседовали еще немного. Потом Мирко вспомнил, что ему пора, и сперва отказывался брать чаевые, но, в конце концов, взял и уехал.

Гонсало улегся на пол, словно пытаясь унять боль в спине, и дремал целый час, прежде чем возобновить работу. Он начал протирать каждую книгу кухонным полотенцем, а также перетряхивать, на случай если между страницами что-то завалялось. Равнодушно погрузился в это занятие, пока не понял: он что-то ищет, и внезапная потребность навести порядок в библиотеке подчинена желанию обнаружить в книгах бумаги, документы, фотографии – особенно фотографии. Он нашел несколько снимков, сделанных Карлой: когда она только начинала заниматься фотосъемкой, то дарила ему отпечатки, которые ей нравились. Гонсало хранил их вместе с книгами, вдохновленный смутными или буквальными ассоциациями: бабочка в автобиографии Набокова «Память, говори»; рыжешейная овсянка, севшая на ветку в «Мертвой волне» Херма́на Мари́на; какие-то странные, слишком белые облака в «Готическом городе» Марии Негрони; мужчина в шортах и футболке в очереди в банк в «Бартлби и компания» Энрике Вила-Матаса; море, отраженное в солнечных очках из «Прекрасного лета» Чезаре Павезе; одинокая муха в «Писании» Маргерит Дюрас; невеста поправляет платье в «Новом романе» Хуана Луиса Мартинеса; уголок Провиденсии в цветах жакаранды из «Писем королевам других весен» Хорхе Тейльера.

Но Гонсало искал не эти фотоснимки – ему нужна была обычная хроника повседневной жизни. Просто хотелось восстановить образы Висенте – как он играет с кошкой Оскуридад во внутреннем дворике, или задувает свечи на торте в свой день рождения, или гуляет в парке. Словом, ему требовалось прежде всего вернуться в скучные дни, внезапно оживленные искушением позировать перед фотокамерой, перед будущим. Нужна была бесшабашная уверенность, слепая и дерзкая ставка на будущее, совместимое с настоящим.

Карла не расставалась с камерой, почти постоянно висевшей у нее на шее, поэтому их семью можно было считать «подробно задокументированной». Гонсало не думал, что все фото утеряны, напротив, был уверен, что сохранил некоторые из них. И в то же время допускал, что перед отъездом мог швырнуть их в мусорное ведро. Он вспомнил, как выбрасывал часть своих вещей в помойку, видимо, назло Карле или из лености, а может, чтобы избавиться от воспоминаний о семье. Легко и даже правильно было бы вырезать изображения Карлы из этих фотографий, выбросить, как повторную страницу из детского альбома, но при этом оставить Висенте. Гонсало мог бы и себя удалить из фоток и отправить их в мусор, измельчить или сжечь, но опять же – оставив изображения Висенте. И перед ним возникла воображаемая смутная сцена: он сжигает и выбрасывает фотографии, будто избавляясь от многочисленных улик, и происходит это, наверное, в то утро, когда он собрал свои коробки и повез их в дом родителей, на чердак.