Чилийский поэт

Гонсало начал свой урок в полной уверенности, что Висенте не придет, но он все-таки явился, и даже не в середине занятия, а вовремя. Смущенный, сел в последнем ряду. Улыбнулся, глядя на профессора снизу вверх, достал блокнот и начал конспектировать. Через несколько часов они шли по центральному тротуару проспекта Аламеда под робким мартовским солнцем. За минувшие шесть лет скорость их ходьбы изменилась: они шагали все в том же быстром темпе, однако иногда Висенте шел быстрее, поэтому время от времени укорачивал свой шаг, чтобы Гонсало мог поспеть за ним.

Внимательные прохожие подумали бы, что на прогулке – отец и сын или преподаватель и студент, но, услышав их беседу, приняли бы обоих скорее за эрудитов, «ботаников» или чрезмерно информированных журналистов. А то и за тех, кем они на самом деле были – за двух чилийских поэтов разных поколений, которые обмениваются мнениями о прочитанных произведениях.

– А Янко Гонсалеса ты читал?

– Да, почти всего.

– А Барбару Делано?

– Всего несколько стихотворений в антологии.

– А Боланьо?

– Романы не читал, но все говорят, что надо, как будто это обязательно.

– Они просто потрясающие, – отметил Гонсало. – А Лина?

– «Хрустальную вечеринку»?

– «Хрустальный оркестр».

– Ах, да. Начинал, и мне нравилось. Хочу дочитать, но вообще-то романы меня почти всегда утомляют. Так много страниц, будто единственного стихотворения недостаточно.

– Так считал и Паунд, – напомнил Гонсало. – В письме к Уильяму Карлосу Уильямсу он утверждает, что тот хорошо пишет только отдельные части романов. И что остальные четыреста страниц – сплошная начинка и скука.

– Я согласен с такой оценкой.

– Иногда я тоже. Однако есть же и хорошие романы, – заявил Гонсало тоном наставника.

Диалог вышел длинным, походил на допрос и все же был полезным. Они упоминали имена – а это любимое или, возможно, обязательное занятие поэтов, – и это их развлекало. Но главное – позволило долго беседовать, но мало говорить, вступить в контакт, привыкнуть к словам и жестам друг друга. Гонсало рекомендовал авторов, которые, по его мнению, незаслуженно забыты, хотя Висенте знал упоминаемые имена и уверенно ориентировался в традициях чилийской поэзии. И он в свою очередь перечислял имена более молодых, неизданных поэтов, о которых Гонсало вообще не слышал.

– Как фамилия этого Пато? – поинтересовался Гонсало.

– Патрисио Лопес Лопес, у его матери и отца одинаковая фамилия.

– Он уже публикуется?

– Его книга вот-вот выйдет.

– Под обеими фамилиями? – спросил Гонсало.

– Да, ему нравится, что его считают сыном матери-одиночки.

– Ясно, – сказал Гонсало, вспоминая надуманную головоломку с собственным именем.

– Не уверен, что тебе понравятся его вирши.

– Все равно я их прочту, ведь, похоже, именно ты должен давать мне советы, ты осилил все эти стихи, – снисходительно сказал Гонсало, которого Висенте по-настоящему впечатлил. А тот почувствовал вину за частичный обман, ведь он не одолел и половины авторов, которых только что упомянул. Но, несомненно, обязательно прочтет их произведения, ибо и так собирался это сделать.

– Мне известны и твои стихи, – тихо добавил Висенте, словно репетируя фразу.

Гонсало замер, после чего взглянул на Висенте с откровенным недоверием, не зная, что и сказать. Он слегка завидовал известным поэтам, потому что они сумели полноценно реализовать себя. И если Висенте их знает, то можно не сомневаться: они нашли своих читателей, а это значительно больше, чем он мог бы сказать о себе. Увы, Гонсало не попал в названный импровизированный список, его имя никогда в него не входило и не войдет. Его вообще нет ни в одном перечне, разве что если будет составлен реестр поэтов-неудачников. И все же Висенте сообщил, что читал его «Парк Воспоминаний», хотя Гонсало даже мечтать об этом не мог. А ведь мог бы, поскольку собственноручно выслал свою книгу Карле, и наверняка она попала в руки мальчика. Нельзя также исключить, что Карла сама зачем-то показала сыну эти стихи, подумал Гонсало с робкой благодарностью.

– Так ты действительно прочел эту книжку? – Гонсало намеренно не сказал «мою книгу» или «Ты меня читал?».

– Ага.

По правде говоря, Гонсало не выбросил в мусорное ведро ни одной фотографии и ничегошеньки не сжег. Через несколько дней после финальной ссоры Карла вошла в бывший чулан и провела там весь день, перетряхивая книги поочередно, чтобы собрать фотографии, на которых запечатлены она или ее сын. Поступила она так не из жестокости; просто ей казалось несправедливым, что снимки останутся у Гонсало. Фотки с изображениями Висенте, в одиночку или вместе с ней, она хранила в ящике стола, а те, на которых она одна или с Гонсало, складывала в мешок для мусора. А мешок положила в шкаф своей комнаты, как старое пальто, которое никогда не понадобится, потому что разонравилось и изношено, но все равно не хочется его никому отдавать. Получив книгу Гонсало, она раз десять прочла посвящение («Карле и Висенте») и не меньше двадцати – текст от руки («Ты никогда не узнаешь, до какой степени эта книга увидела свет благодаря тебе») и бросила ее в тот же мешок.