Чиновник для особых поручений

А в Петрограде он оказался, можно сказать, случайно. Неделю назад, перед самым наступлением, его ранило шальной пулей в верхнюю треть бедра. Кость, слава богу, не задело, он неделю провалялся в лазарете, а потом Мельников отправил его в отпуск.

– Езжай, Станислав, ты, насколько мне известно, с начала войны в отпуске не был. Ранение твое самый что ни на есть благовидный предлог. Пользуйся моей добротой, а то неизвестно, когда еще случай представится.

Он и не думал упираться, с чего бы? Андрюшке уже исполнилось три года, а он его видел последний раз, когда уезжал на фронт. Да, и с Наташей в разлуке уже черт-те сколько. Пролетка свернула на Сергиевскую, затем на Гагаринскую, и остановилась возле трехэтажного особняка Столыпина. Стас сунул в руку извозчику полтинник и, подхватив чемоданчик, подошел к дверям. С бьющимся сердцем он нажал кнопку звонка. Во рту сразу пересохло. Дверь открыла горничная Клава, ахнула и попятилась назад, словно увидела привидение.

– Барыня, Станислав Юрьевич вернулся! – пронзительно закричала она.

– Ты чего орешь, шальная? Андрюшку разбудишь! – По лестнице, ковыляя, спускалась Наташа. – Кто?!

Оставив чемоданчик в руках горничной, он взлетел по ступенькам и подхватил на руки жену.

– Пусти, сумасшедший! Дикарь! – возмущалась она, крепко обнимая мужа за шею. – Фу, казармой от тебя несет! Немедленно в ванную! Клава, ставь самовар.

– Есть! – браво отозвался он, внося Наташу в гостиную. – Как скажете, вашбродь!

Усталое и иззябшее тело нежилось от давно забытого ощущения горячей воды и душистого мыла. Приготовленное расторопной горничной полотенце мягко прильнуло, впитав влагу. Чистое белье и домашний халат, и что еще нужно солдату для полного счастья? Однако после ванны, они, как и следовало ожидать, оказались не в столовой, а в спальне. Немного позже, пресыщенный и опустошенный до донышка, Стас блаженствовал на подушках, уткнувшись носом в волосы жены.

– Всю помял, как вакханку, – шутливо ворчала она, перебирая пальцами по стриженой голове супруга. – Ты пришла из дикого леса, дикая тварь?

– Угу, – расслабленно отозвался он, вдыхая ее теплый запах. – Из самого дикого, какой только есть. И водятся там самые страшные звери – интенданты, военные прокуроры, штабные крысы…

– …фельдшерицы, – елейным голосом коварно вставила Наташа. – Фельдшерицы там тоже водятся, признавайся!

Она острыми ноготками сгребла его за ухо.

– Конечно, водятся. Им там положено быть. Ой! Отдай ухо, менада!

– Ага! Терпи, закаленный в сражениях воин! И сестры милосердия водятся, небось?

– Водятся, водятся. Только на них охота запрещена… Ай! Отдай ухо, зверюга!

– Ладно, – снисходительно хмыкнула Наташа. – Если запрещена, тогда ладно, живи покамест. Но помни!

– Помню, помню, – проворчал Стас, улыбаясь. – Слушай, я жрать хочу, как серый волк.

– Фи! Что за выражения? Казарма…

– Виноват-с, мадам! – вытянулся Стас. – Одичали в Европах-с.

– Оно и видно, – засмеялась жена. – Пошли, одичавшее создание.

Они уже чинно пили чай, когда со службы приехал Столыпин.

– А, Станислав! Приветствую вас, господин капитан! Рад видеть в здравии. О, Георгия получили? Когда успели? Мы вроде месяц назад виделись.

– За Лабиау, неделю назад вручили, – нехотя ответил Стас.

Этот город ему вспоминать не хотелось. Почти час германцы утюжили русские позиции тяжелой артиллерией, да еще периодически бомбили с самолетов. И когда немецкие полки пошли в атаку на изрытые русские позиции, навстречу им встали полуоглохшие, черные от земли, бойцы 111-го Донского полка. Им уже было плевать на все, главное было добраться до горла тех, кто ровным шагом шел им навстречу. Видимо, Стас поменялся в лице, потому что Наташа испуганно схватила его за руку.

– Что с тобой? Тебе плохо?

– Да что ты? – улыбнулся он, приходя в себя. – Я дома, ты рядом. Мне хорошо.

– Кстати, Всеволод знает, что ты здесь. Он мне, собственно, и сообщил. Обещал вечерком заглянуть, – отхлебнув чаю, сообщил Столыпин.

– Очень хорошо, – кивнул Сизов. – Что здесь творится? Не смела вас еще волна народного гнева?

– Шутить изволите, господин из грядущего, – хмыкнул Петр Аркадьевич. – Наташка, ты приструни своего благоверного. А то он скоро в народовольцы подастся.

– Делать мне больше нечего, – буркнул опер. – Вы меня еще в декабристы запишите. Слуга покорный.

Отец и дочь переглянулись. Что-то не то со Станиславом, какой-то в нем чувствовался надлом.

– В Думе черт знает что творится, – перевел разговор на другое Столыпин. – Пуришкевич и раньше-то в нормальных не числился, а теперь и вовсе рехнулся. Нацепил недавно красную гвоздику на гульфик в знак того, где он всяких революционеров видел, и так расхаживал, можете представить? А на днях, говорят, бахвалился, что старца поганого к смерти приговорил. И сам, дескать, этот приговор в исполнение приведет. Совсем уже с рассудком попрощался.

– Распутина убить хочет? – ахнула Наташа.

– Да кого этот болтун может убить! – досадливо поморщился отец. – Пустая бочка громче гремит.