Чёрные крылья

Я что-то шептал ей, какую-то ерунду, бессмысленную и бессвязную, словно дикому животному, что всегда завороженно слушает человеческую речь. Я не пытался её успокоить и не целовал. Я прекрасно понимал, что сейчас это было бесполезно. Поэтому я рассказывал про девственные приуральские леса Московии, про декабрьский снег, не отравленный смогом, про белку, что я заметил в лесу во время своего долгого похода. Я не мешал ей плакать. Ей было необходимо выкинуть, выплеснуть все те страдания, что накопились внутри её души за все эти полгода. И если был более действенный способ это сделать, чем слёзы, то я его не знал.

И именно в этот момент я понял, чем для меня стала Аня. В тот момент, когда на моём плече рыдала, никак не успокаиваясь, девушка, с которой я сожительствовал уже порядка десяти лет, я наконец-то понял, зачем нужны были все эти бесконечные походы, схватки и поверженные чудовища. Зачем на самом деле нужен был многокилометровый марш через всю Московию. Я понял, ради чего были все эти построения, бесконечные учения, самоистязания и нескончаемые схватки с, казалось бы, непобедимым врагом.

Я просто хотел, чтобы моя женщина больше никогда так горестно не всхлипывала.

Впрочем, почему только моя? Я не хотел бы, чтобы вообще хоть одна женщина в мире испытывала нечто подобное тому, что испытывала сейчас Аня. Однако в тот момент я не мог думать ни о чём, и, самое главное, ни о ком другом. Ни о чём светлом, разумном, добром и вечном. Я лишь хотел дать этому беззащитному существу, которое никак не могло успокоиться, истерично рыдая на моём плече, всё тепло, всю любовь и уверенность, какую имел сам.

Именно в тот момент, я понял, как сильно я её люблю.

Люблю до злости, до ломоты в рёбрах, до эгоистичной ярости направленной на любого, кто посмеет бросить на неё хотя бы взгляд. Люблю до ненависти, до неистребимого желания сломать и уничтожить. Неважно кого: немцев, Чёрную Армию, Алеутова. В те минуты я ненавидел их всех одинаково. Никто из них не был достоин ходить по одной землей с женщиной, что почти полгода засыпала одна в холодной, продуваемой всеми ветрами квартире где-то в уральской глуши. Никто из них не был достоин смотреть на женщину, которая всю эту мрачную весну и лето слышала перед сном не мирное сопение любимого, а наводящий ужас гул приближавшихся бомбардировщиков. Засыпала в страхе и ужасе не столько за себя, сколько за другого, бесконечно далёкого от неё человека, что в то время брёл по талому снегу Поволжья. Бесконечно далёкий рыцарь, жаждущий отрубить драконью голову, совсем забывший о принцессе, что печально глядит на его схватку с последнего этажа высоченной башни. Да, именно та самая принцесса, которая в конечном итоге и должна поменять бочонки с живой и мёртвой водой.

И именно живая, целительная вода сейчас стекала по моему израненному плечу.

Я не пошёл умываться. Просто не смог. Мы долго сидели, тупо глядя друг на друга, не в силах оторвать взгляд. Мы замечали каждую чёрточку друг у друга, каждый незаметный штришок внешности, каждую мимолётную эмоцию или игру мышц. Она влюблялась в меня заново, откапывая гроб, в котором меня похоронила, открывая тяжелую крышку и снова узнавая знакомое румяное лицо. Я же делал это впервые. Впервые видел в ней не бывшую проститутку, не сожительницу, с которой делю постель, не обузу и дополнительную норму калорий. Я глядел на женщину, растрёпанную и опухшую от утренних рыданий и не мог поверить самому себе. Не мог поверить, что передо мной сидит та, что стала матерью, настоящей матерью абсолютно незнакомому ей мальчишке, которого я приволок с улицы, голодного и грязного. Не мог поверить, как это хрупкое, по сути, и глубоко несчастное существо, едва выжившее в нашем беспощадном мире, вздрагивало каждый раз, когда на нашем этаже раздавались тяжёлые шаги. И не мог, самое ужасное, поверить в то, что когда-то я не оглядывался на её крошечный силуэт, неизменно провожающий меня в буран очередного задания.

А потом, когда наше общее открытие было совершено, мы занялись тем, что обычно делают молодые влюблённые в любую свободную минуту. Мы не завтракали, не умывались, не говорили о делах. Мы просто не отлипали друг от друга. Склеенные самым мощным клеем, мы не могли оторваться друг от друга ни на секунду. Мы как одержимые исследовали каждый кусочек наших тел, которые снова и снова становились единым целым. И после кратких перерывов страсть снова вспыхивала огненными бутонами, и мы снова прижимались друг к другу, стараясь раствориться, вжаться, влиться, стать единым целым. А все мои мысли в те мгновения занимало лишь её лицо. Самое прекрасное, самое неописуемое и самое дорогое, что существовало для меня в этом мире.

Я не знаю, о чём она думала в тот момент, но мне кажется, что о том же самом.

Когда через полтора часа (отрезок времени, показавшийся мне бесконечным) Аня вдруг завела разговор, у меня едва хватало сил, чтобы шевелить губами. Фразы я строил на голом автоматизме, закалённом годами армейской службы.

– Ты… как? – облизывая сухие губы спросила меня Аня.