Чёрные крылья

– Может и бандитская, но не синяя, – хмыкнул в ответ Олег, – звёзды на плечах не рисовал. Так что мне не зазорно. А что до вольной… знаешь, я тоже думал до недавнего времени, что свобода – это самое ценное, что может быть у человека. Вот ходишь ты такой красивый, в кожаной импортной куртке, купленной на контрабандные деньги, и кажется, что лучше уже быть не может, что никто тебе не указ, ни Гитлер, ни Хирохито, ни Жуков. А потом один шебутной мальчишка, который когда-то к твоей жене клинья подбивал, очень глупо, как ты говоришь, кидается грудью на амбразуру, и становится сразу понятно, что дерьмо это всё. И кожанка твоя, и тропы контрабандистские, и деньги эти сраные. Всё это брызги просто, ничего это добро не стоит.

Олег ненадолго замолк, собираясь с мыслями.

– И единственное, что в этом мире значение имеет, – продолжил он чуть погодя, – это звезда белая на рукаве твоего чёрного мундира. Потому что ты сам теперь как мундир этот, скорбный и мстительный.

Оба мужчины, к недоумению замерших полукругом солдат, неожиданно долго смотрели друг другу в глаза. Просто смотрели, не говоря ни слова. Те мысли, те чувства и эмоции, которые они сейчас переживали, оказались бы только испорчены словами.

– Он был настоящим солдатом, – американец первым нарушил молчание.

– Он был больше, чем солдат, – возразил Олег, – он был человеком. Наверное, одним из последних в России.

* * *

Рейхскомиссариат Украина, Киев. 18 марта, 1962 год.

Город помнил всё.

Камень его мостовых видел за свою долгую тысячелетнюю жизнь, казалось бы, всё. Он прекрасно помнил горячую кровь храбрецов, некогда окропившую его прекрасные, покрытые густой изумрудной травой холмы. Никогда не забывал древний город и густые слёзы братоубийства, пахнущие речной водой, лебединым пухом и углём, сгорающим в топке поезда. До сих пор на улицах города звенели давным-давно позабытые и неслышимые для обычных людей пламенные речи, что когда-то, долгую тысячу лет назад, сокрушили тиски безжалостной и суровой судьбы, уготованной этим краям. Тогда злой фатум отступил, утёрся, нацепил на голову толстую монгольскую шапку, поправил половецкое стремя и громыхнул на прощание тяжёлым копьём польского гусара. Кому, право слово, было знать, что ушёл он лишь для того, чтобы вновь вернуться через сотни лет, вернуться, одевшись в непробиваемую серую сталь немецких заводов. И в тот день, когда злой рок вошёл в вековой город на Днепре, не хватило никакой горячей и молодой крови, чтобы остановить его.

Город помнил всё это. Ни на секунду не забывал. На гранитных страницах его истории навсегда отпечатались и яростные предсмертные крики окружённых солдат, и глухие стоны, заглушающие громкий плач ведомых в рабство, и спокойный, монотонный голос завоевателей, размеренно подсчитывающий вагоны с кубометрами родной чернозёмной земли.

Николай Уваров знал, что город запомнит и его.

Двадцатилетний молодой человек шёл по широким проспектам столицы рейхскомиссариата, что вот уже почти как двадцать лет снабжал всю огромную немецкую империю зерном и мясом. Молодой человек, чьи предки из поколения в поколение обрабатывали эту землю, проливали за неё кровь и пот, шёл по улицам матери городов русских и уныло втягивал голову в плечи. Он не поднимал взгляда, не замечал немногочисленных прохожих вокруг него, а перед редкими в столь раннее время немцами он почтительно раскланивался, отступая на шаг назад и уступая господам дорогу. Всё это он, хозяин этой земли, этого города, делал, не отрывая взгляда от мостовой.

Вот только, делал он это не из страха или раболепия. Если бы кто-то из тех равнодушных, склизких и давным-давно сдавшихся прохожих, что имели несчастье не принадлежать к стержневой нации, заглянул в глаза Николаю, он бы не увидел в них ни покорности, ни заискивания перед самозваными хозяевами. Он бы увидел там то, чего так не хватало ему самому, этому безликому прохожему, когда на улицах его города погибали, отчаянно сражаясь, красноармейцы. То, чего не хватило ему, когда дивизии СС «Мёртвая голова» и «Галичина» маршем прошли по широким киевским проспектам, когда в Германию пошли первые составы с рабами, чернозёмом и пшеницей.

В глазах у Николая сияла решимость. Решимость суровая и непоколебимая, такая, какая бывает только у потенциальных покойников.

Если бы у Николая кто-то, равный ему по силе воли, спросил сейчас, когда эта решимость появилась у него во взгляде, Николай бы не ответил. Не из-за гордыни, отнюдь нет. Просто он не помнил, когда именно его ненависть, дикая, жгучая, переполняющая до краёв, превратилась в одно-единственное желание. Желание убивать немцев.