Чистый четверг

«Ну, невдалуха, — переговариваются бабы, не столько осуждая, сколько жалея Мартыненчиху, — надо же притащить эту калечку малую».

Да и вправду сказать, жизнь выплеснула на бедовую голову Мартыненчихи все несчастья: своих пятерых одна подняла, в войну по всем ночам не спала — шила. И сейчас никто не верит, что начинающие сохнуть, страшные для ребенка, лишенные привычной детской округлости, совсем-совсем безжизненные ножки побегут, что вырастет внучка и станет роковой красавицей нашей улицы.

А пока из распахнутого окна слышится злое гудение голоса Шурки-непутевого, вообще-то работящего, доброго, но лютого до женского пола красавца: «Маманя, вы сама как дите малое. Ну зачем надо было забирать ребенка? Ведь мать сама решила ее в детдом отдать, да и вообще, — тут красавец понизил голос, — дочка-то, может, еще и не моя».

— Ах ты, котово сало! Сукин ты сын! Ночевал у Людки-то? А? Я тебя спрашиваю!

— Ну так, я один, что ли…

— Но ведь она сказала, что твой ребенок. Женщина знает, кто отец… И не смей отрекаться от живого дитя, в нашем роду никто от своей крови не отрекался, слышишь?

— Маманя, ну чего вы, на вот вам воды, выпейте. Вы ведь уже месяц не спите…

— А я и год, и два, и сколько сил хватит. И все! Вези мать ребенка, нечего сиротить дите. Я тебя прошу, вот на колени стану…

— Мам, ну вы чего это? — хныкающим, непривычно испуганным басом гудит Шурка. — А если я ее не люблю?

— Ах ты, сукин кот! А дите кто прилюбил, Пушкин?

Давно уже замужем Тыжмоябабина — так мы прозвали нашу дворовую красавицу Светку, внучку тети Маруси. А Шурка с женой Людкой родили еще сына Мартына. Так-таки и женился Шурка на разудалой, раскрасивой брюнетке-продавщице, что после торгового училища работала в маленькой закусочной у большака. Да и шоферня больше болтала о ее подвигах.

Самое смешное, что, когда бывали в жизни молодой семьи «моменты», а они все-таки и бывали, что греха таить, мать и Людка выгоняли гуляку из дому, и мать ему заявляла: «Отрекусь, смотри, пока не одумаешься, не являйся на мои глаза, я тебе не мать, сукин кот!»

А Шурка-поскребыш, материн любимец, сам не мог без нее ни дня, и мы видели, как он, прячась за деревом, заглядывает в окна, чтобы увидеть мать. Стоит, курит одну папиросу за другой, а мы бегом к тете Марусе и докладываем, что «сукин кот» стоит и курит за тополем.

— А нехай его стоит, — брала она в руки уже начинающую округляться и улыбаться Светочку. Специально ставила ее на подоконник пухленькими ножками. Выкурив полпачки, Шурка уходил. При всем своем мужском непостоянстве, он был честным человеком и пока не ощущал, что справился с факельным чувством к очередной негордой красотке, не возвращался в дом, жил неизвестно где. Потом являлся с повинной. Страстно любящая его Людка плакала, драла его за вихры, колотила своими кулачками и, уложив спать после сладкого примирения, выходила к матери в маленькую комнату и плакала у нее на плече: «Люблю я. его, ирода, маманя, ой, люблю…»

— Та он жешь и не такой уж плохой, — вставляла было тетя Маруся.

— Кобель, кобель, ненавижу я его, ненавижу…

— Так чего же приняла? — поглаживая по черным кудрям Людку, спрашивала, улыбаясь, Мартыненчиха. — Прожили бы и без него, кобеля.

— А без него, ирода, тоже не могу…

— Ну ничего-ничего, мы ему как сына родим, да потом еще одного, так он и образумится, а? — заглядывала Мартыненчиха в заплаканные очи снохи. — Давай, Людушка, давай мы его скрутим, не оставим в сердце свободного места на глупости.

Давно выросли внуки, но даже когда «на старости лет» Шурка опять вдруг взбрыкнул и нашел себе «брунэтку» моложе Людки, мать, уже тяжело больная, заявила: «Бросишь жену, считай что со мной развелся, на похороны не приходи, к могилке не моги приступить».

Как ни странно, но хоть тетя Маруся в конце жизни похудела и помолодела, я, уже взрослый человек, рядом с ней опять почувствовала себя ребенком из того нашего общего двора, где соседи становились немного, а иногда и много, родственниками.

— А помнишь, теть Марусь:

Тына-тына у Мартына
Воровали огурцы,
Мартыненчиха сказала:
Вы, ребята, молодцы!

Изменяя голоса, напевали мы эту дразнилку под ее окнами.

Я запоздало краснею по самую макушку.

— Не обижалась ты на нас за эту дразнилку?

— Чего ж обижаться, дети есть дети, а если вправду сказать, то мне приятно было, что до сих пор помнят, что я Мартыненчиха, жена Мартына, значит.

Сердце мое зашлось от нежности и жалости.

Я беру прозрачные от худобы руки тети Маруси:

— Теть Марусь, ну почему хорошие люди такие несчастливые бывают?

— Ты никак обо мне, милушка? Да ведь я везучая, а значит, счастливая.

— Ты счастливая? — изумляюсь я потому, что, сколько помню, ее все бабы жалели.

— Конечно, девонька, как вспомню жизнь свою, так словно солнечный день мне она мерещится. Жаль, мамы не помню. Только отца и коня.

Да, детство у тети Маруси необыкновенное: мать с отцом познакомились и поженились в чапаевской дивизии. Мать в одном из боев погибла, а отец, который очень хотел сына, так и возил дочь за собой.