Чистый цвет

Мира забыла, как Энни была добра: в ней была невинность, какой не дано самим невинным. Мира забыла, какая Энни хрупкая. Она забыла, кто из них был сиротой; у кого из них было всё, а у кого – совсем ничего. Отчасти в этом была вина мира, в котором они жили, – обычного мира, где такое забывается. Из них двоих родителей не было у Энни. Для нее единственным отцом и матерью, каких она знала, было здание в сером и очень большом городе, пыльное и хмурое, где одеяла были слишком тонкие и из-под них всегда торчали пальцы ног. Миру каждую ночь укладывал спать отец, подтыкая одеяло и рассказывая самые прекрасные сказки – о любви, принцессах, золотых шарах, колодцах, преображениях и лягушках – сказки его собственного сочинения в ответ на ее жадные просьбы. Энни же приходилось самой сочинять сказки, и у нее не очень-то получалось. Иногда историям, которые Энни рассказывала сама себе, не было конца, и пока они длились, они становились всё более мрачными, следуя вдоль длинной тонкой нити, и не было никого, кто ласково вернул бы ее обратно. Так как же ей удалось вернуть Миру? Энни знала об опасности зайти так далеко, что потом уже не найти дорогу обратно. Она видела, что именно это происходило с Мирой, поэтому она помогла ей смотать обратно нить ее истории. Она очень ласково смотала эту нить, закрепила и отдала Мире в руки, чтобы Мира делала с ней, что хотела. Это была мягкая белая нитка вроде той, что повязывают тонкие картонные коробки с выпечкой. Энни отдала ее Мире, и Мира поняла, расставшись с Энни в тот день – после девяти шоколадных конфет на двоих, – что может размотать ее снова, если захочет, и даже размотать в точно таком же направлении. Но она оставила ее в кармане, и пальцы то осторожно ослабляли ее петли, то снова стягивали в тугой клубок, а в какой-то момент ей даже этого не хотелось делать. Вскоре прикосновения к этой нити стали вызывать у Миры тошноту, держать ее всё время в кармане было уже слишком. Так что она положила ее в чайную кружку на своем письменном столе – нить, которую ей показала Энни.

5

Тебе грустно оттого, что ты живешь в черновом наброске – халтурно сделанном, торопливом, экспрессивном, неоформленном? Нет, ты гордишься тем, что у тебя достаточно сил, чтобы жить здесь и сейчас – быть расходным материалом, солдатом Господа Бога, которым можно пожертвовать в этой первой версии мира. Есть повод для гордости в том, что тебя создали ради того, чтобы потом появился лучший мир. Есть повод для гордости в том, что нас создали с единственной целью – чтобы выбросить.

* * *

Есть в черновике что-то волнующее: он анархичен, бессвязен, полон жизни и изъянов. В черновике есть что-то, чего нет во второй редакции.

Наши жизни полны несчастий, но каков же азарт быть здесь вместе, в это ужасное время, зная, что жизнь не будет так ужасна, когда придет время следующей версии? У людей будущего не будет того, что есть у нас в этой жизни, хотя мы даже не можем порадоваться обладанию этим, потому что не верим, что когда-нибудь будет мир, в котором наши частные страдания исчезнут.

Будут ли в новом мире рождаться дети? Будет ли существовать романтика? Или люди будут просто вечно праздно шататься и любить вселенную – такую чистую и добрую, – что не будет нужды в детях, чтобы познать любовь? Каким странным и печальным им покажется наш мир, если они когда-нибудь о нем узнают: нам приходится производить на свет новых людей посредством наших собственных тел, чтобы среди миллиардов уже живущих людей был кто-то, кто сможет нас полюбить, кто-то, кого мы будем любить в ответ. В новой версии мира все будут любить всех, и, оценивая наши жизни, с содроганием думать: «Им нужно было исторгнуть другого человека из самых грязных своих органов, а иначе им некого было по-настоящему любить и не было никого, кто по-настоящему любил их – за исключением их собственных родителей, которые так же исторгнули их из самых грязных своих органов». Каким грубым и нелепым покажется им наш мир! Каким ничтожным, трагичным и несовершенным, когда они узнают, чем нам приходилось заниматься, чтобы обрести любовь.

И всё же мы видим, что в нем есть прекрасное. Мы видим красоту так, как им никогда не будет дано. В следующей версии мира люди не будут понимать красоту, потому что мир будет гораздо более целостным. Смог бы вынести такую полноту кто-то из нас, существ первого черновика? Разве бы мы не ощутили себя неуютно в таком совершенном мире?

* * *

Вот они, мы, живем в конечных титрах этого фильма. Каждый хочет найти свое имя на экране. И кто бы этого ни хотел, способен это сделать. Этой работой мы все сейчас и заняты: просто размещаем свои имена на экране. Нам была дана технология, чтобы мы могли сделать лишь эту пустячную вещь, здесь, в самом конце мира, это последняя отрада, наш утешительный приз.

* * *

– Я бы хотела вернуться после смерти, чтобы увидеть…

– Что?

– Сохранило ли человечество мои работы. Выставляется ли мое искусство пятьдесят, семьдесят пять, сто лет спустя.

– Значит, ты хочешь вернуться на землю, чтобы себя загуглить?