Читая Тэффи

Она купила в Пассаже последний сборник сестры. Поэтическая перекличка с Бальмонтом напоминающая стихотворный адюльтер, мрачная мистика, предчувствие смерти («Я хочу умереть молодой, золотой закатиться звездой, облететь неувядшим цветком, я хочу умереть молодой»).

Мучило сознание, что не стали с сестрой по-настоящему близкими. Что-то стояло между ними, эгоистичное, ненужное. Шла в предвечерних сумерках по набережной с книжкой, остановилась у парапета. Смотрела на хмурый, многоводный простор Невы, силуэты мостов.

«Зачем я здесь? – думала. – Хожу в концерты, обедаю в ресторанах, бездельничаю».

Записала вечером на листке давнее свое восьмистрочное стихотворение, которое в свое время высмеяла Маша.

– Обедайте без меня, я задержусь в городе, – сказала на другое утро матери.

Нашла, поплутав по коридорам мрачного строения неподалеку от Исаакия табличку над дверью: «Иллюстрированный журнал «Север», дождалась в приемной очередь к главному редактору, шагнула решительно за порог: будь, что будет!

– Лохвицкая? – вскинул голову взъерошенный человек в пенсне прочтя стихотворение. – Не родственница нашей этуали?

– Сестра, – отозвалась она.

– По стопам, значит. Похвально…

Поправил на увесистом носу пенсне, вновь уставился в листок.

– Мне снился сон безумный и прекрасный… – бормотал… – и жизнь звала настойчиво и страстно…

«Выхватить из рук, и за дверь»… – мелькнула мысль.

– Напечатаем, пожалуй, – редактор потер переносицу. – Возможно в следующем номере…

На заваленном бумагами столе зазвонил телефон.

– Всего хорошего, поздравляю, – он торопясь снял трубку. – Нижайший поклон Марии Александровне.

Она устремилась к дверям. Шла домой как побитая собака: навязала жалкое свое восьмистишие за счет сестры, из-за имени. Литературная приживалка, тьфу!

Природа брала свое: полгода одиночества. Нервничала, томилась, одолевали желания. Пыткой было выглядеть недотрогой, игнорировать внимание мужчин. Чудом устояла от соблазна. Зашла за эклерами к «Филиппову», шла с коробкой в руках в сторону Аничкова моста. Нагнала лакированная коляска, выглянул военный, козырнул:

– Позвольте подвести, сударыня?

Веселоглазый, щегольские усы.

Шагнуть с тротуара и в коляску. Кому какое дело?

Растерялась, виноватая улыбка в ответ:

– Это не в моих правилах, извините.

Карета двигалась еще какое-то время рядом по обочине, прибавила ход, скрылась из виду. И все приключение…

Она успела напечатать к тому времени с десяток стихотворений в нескольких журналах, обрела знакомства в редакциях. Покровительствовавший ей сотрудник «Новой жизни» Леонид Галич привел ее однажды на одно из заседаний литературного кружка «Пятница», которым руководил известный литератор, редактор «Правительственного вестника» Константин Случевский собиравший два раза в месяц у себя на квартире «клуб взаимного восхищения» как едко назвал собрания на Николаевской улице кто-то из фельетонистов.

В просторной гостиной на втором этаже с диванами вдоль стен и роялем в углу было шумно, накурено, два лакея разносили на подносах чай и бутерброды. Ждали запаздывавших, звонил то и дело телефон. Час был поздний, время окончания спектаклей, концертов, кто-то протелефонировал, что едет прямо с вокзала.

Галич подводил ее то к одной, то к другой группе беседовавших, представлял:

– Знакомьтесь, наша молодая звезда Надежда Лохвицкая.

Ей пожимали руки.

– Сологуб.

– Мережковский.

– Щепкина-Куперник.

– Бунин, – поклонился элегантный мужчина с эспаньолкой.

Подошла высокая, с дымящейся пахитоской особа пронзительной красоты в мужском костюме. На шее розовая ленточка, за ухо перекинут шнурок на котором болтался у самой щеки монокль. Задержалась, оглядела внимательно с ног до головы, пошла, не сказав ни слова, дальше.

«Зиночка в своем репертуаре», – пророкотал голос за спиной.

Бальмонт! Рыжеватый, с быстрыми живыми глазами.

– Здравствуйте, небесное создание, – поцеловал руку. – Что вы делаете в этом стойле скучных пегасов?

– Учусь брать препятствия, – нашлась она.

Шутку встретили смехом.

– Семеро одного не ждут, садимся, господа! – Случевский похлопал в ладоши. – Попросим выступить первым многоуважаемого Константина Дмитриевича.

– Виноват, не в форме, – Бальмонт устраивался поудобней на диване. – Простуда чертова. Если можно, в другой раз…

На пороге возник некто всклокоченный в клетчатом сюртуке, с папкой для бумаг. Пробежал бочком, плюхнулся рядом с ней на софу. Улыбнулся рассеянно.

– Регулярно опаздывающий Минский приглашается на плаху, – ткнул выразительно в его сторону Случевский. – Прошу, прошу Николай Максимович! Разогрейте аудиторию.

– Чего не сделаешь, ради хороших людей…

Взлохмаченный сосед вытащил несколько листков из папки, устремился на эстрадку у стены.

– Два пути, – произнес. Глянул в листок, стал выкрикивать, воодушевляясь от строчки к строчке:

«Нет двух путей добра и зла,

Есть два пути добра.

Меня свобода привела

К распутью в час утра.

И так сказала: « Две тропы,

Две правды, два добра –

Раздор и мука для толпы,

Для мудреца – игра»…

Стихотворение было длинным. О проклятии, блаженстве, любви. Она слушала внимательно:

«Моей улыбкой мир согрей,

Поведай всем, о чем