Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги

И вот я снова вижу себя ребенком: я стою перед отцовской библиотекой, но на сей раз, смотря на непроходимые препятствия на своем пути, я точно гляжу на виды природы – и мои глаза отдыхают. Все и правда так: классика – это то, что все хотят уже держать в руках прочитанным, но не хотят читать, и чем выше гора страниц, которая вырастает между «читать» (инфинитив настоящего времени) и «прочитанным» (страдательное причастие прошедшего времени), тем сильнее мы можем быть уверены: нашему желанию не суждено исполниться. Но что если нам напомнит об этом не Сверх-я в обличье библиотекаря, оценивающего нашу несостоятельность, а бессмертный ребенок – тот, кем мы сами были в долгие летние дни? И вот уже все бумажно-чернильные массивы превращаются в тонкие линии на японской гравюре, и наш разум прозревает горизонт как раз там, где проходит граница между двумя бесконечностями.

6 Фрагменты речи много-раз-влюбленного [30]

Я любил книги страстно, порочно, невоздержанно, маниакально, любил сразу несколько. Я соблазнял и насиловал их. Я бросал книги «в интересном положении». Я убивал одних из ревности, а другим отдавал предпочтение из ненависти к третьим – тем, которые не желали любить меня.

Джорджо Манганелли, Тонкий шум прозы

Фатима, самая преданная из пяти жен Узбека, готова в то же время поклясться, что ее муж – самый очаровательный из мужчин, и что она никогда не знала других: «Когда я выходила за тебя, мои глаза еще не видели лица мужчины: ты и теперь еще единственный, лицезреть кого мне дозволено»[31]. Этот замкнутый круг из «Персидских писем» Монтескьё сильно напоминает знаменитый силлогизм калифа Омара, согласно которому в книгах из Александрийской библиотеки либо говорится то же самое, что и в Коране (а значит, в них нет проку – ничего не случится, если их сжечь), либо – полностью противоположное (а значит, они святотатственны – и лучше их сжечь). Это два примера упорной и недальновидной привязанности – к мужчине и к книге. Приведенное мной сравнение неслучайно: всему, что можно сказать о браке, о неверности, об измене или же о полигамии, удивительным образом найдется точное соответствие в наших книжных симпатиях.

Приверженцы строгой моногамии (те, кто посвящают всю жизнь одной-единственной книге) по-прежнему существуют в роли своего рода религиозных деятелей, но такие типажи редко встречаются среди обыкновенных читателей-мирян. За исключением, пожалуй, каких-нибудь очаровательных безумцев или же помешанных, которые круглые сутки, день за днем, в том числе по праздникам и по воскресеньям, живут в мире «Поисков утраченного времени», «Поминок по Финнегану» или в других известных литературных лабиринтах; в конце концов, и то, и другое – священные тексты эпохи. Подобных читателей можно назвать «клаустрофилами», любителями замкнутых пространств. Про них же психоаналитик Эльвио Факинелли писал: дай ему волю, так он ни за что и никогда бы не покидал пространство книги, где он замуровал себя заживо и проживает нескончаемый «период внутриутробного развития».

С этими типами связаны два высказывания – они почти полностью идентичны по форме, но противоположны по значению. Одно из них гласит Timeo hominem unius libri («Я боюсь человека одной книги»). Другое же звучит как homo unius libri, «человек одной книги», но произносится с хвалебной, восхищенной интонацией. Первую фразу обычно приводят в качестве оправдания литературной распущенности и вольнодумству. «Бойся того, кто прочел всего одну книгу»[32], – такой совет дает Джакомо Казанова, человек, с одинаковой любознательностью относившийся и к женским библиотекам, и к книжным гаремам. Вторую используют с целью призвать читателя не размениваться на легковесные увлечения, не метаться от одной книги к другой («Выдающийся ученик – тот, кто изучает всего одну книгу», – пишет Лопе де Вега, будто желая ответить Казанове, но из прошлого). Самое забавное в том, что обе эти цитаты приписываются, пусть и с большой долей недостоверности, одному и тому же человеку – Фоме Аквинскому, а он, чтобы понять всего одну книгу, Библию, прочитал все, что вообще есть на свете.