Чюрлёнис

«Рояль под его руками ходуном ходил»

Мстислав Добужинский:

«После того как Чюрлёнис все же решился прийти ко мне, он довольно скоро освоился и стал часто навещать нашу семью, так что у меня появилась возможность познакомиться с ним ближе».

И еще Добужинский:

«У меня, как я уже вспоминал, он бывал очень часто. В нашей семье Чюрлёнис, видимо, чувствовал себя хорошо и уютно, играл с детьми, сажал их на колени, радовался их лепету, а дочь называл ангелочком. Помню, с каким вниманием рассматривал он их действительно интересные рисунки, которые я аккуратно собирал. При этом он все время повторял свое любимое выражение: “Необыкновенно”. Вообще вспоминаю его постоянно что-то рассматривающим, читающим. У меня была большая библиотека и много гравюр…

…Как сейчас вижу его лицо: необыкновенно голубые трагические глаза с напряженным взглядом, непослушные волосы, которые он постоянно поправлял, небольшие редкие усы, хорошую несмелую улыбку. Здороваясь, он приветливо смотрел в глаза и крепко пожимал руку, немножко оттягивая ее вниз. Он часто что-то напевал, помнится, однажды, уходя, он стал напевать “Эгмонта” и при этом улыбался своим мыслям. К нам его привлекало еще и то, что здесь он мог играть на замечательном новом “Беккере”.

Когда Чюрлёнис окончательно свыкся с нашей обстановкой, он целыми часами просиживал у рояля, часто импровизируя, и приходил играть даже тогда, когда нас не было дома. Он много играл с моей женой[86] в четыре руки, чаще всего симфонии Бетховена (особенно 5-ю), “Эгмонта”[87] и 6-ю симфонию Чайковского, которую он очень любил. Играл он нам и свою симфоническую поэму “Море”. Меня всегда удивляло, как тихий, робкий Чюрлёнис у рояля становился совсем другим, играл с необыкновенной силой, так, что рояль под его руками ходуном ходил».

В его небольшой комнатушке на Вознесенском у Константинаса не было возможности заниматься музыкой. Там, среди шума и гама соседей, он писал картины, полностью отключаясь от мирской суеты, от уроков, которые вынужден был давать.

«Тонул в морских глубинах и разгуливал у самого янтарного замка»

Чюрлёнис и София еще в Полангене задумали написать оперу по мотивам народного литовского эпоса и фольклора «Юрате – королева Балтики» для постоянной сцены литовского общества «Рута» в Вильне. Музыка и сценография – Чюрлёнис, либретто – София. В Петербурге Константинас находит время и для этой работы – после того как София прислала либретто.

Из письма к Софии:

«Вчера, около пяти часов работал над “Юрате” – знаешь где? – в литовском зале на Серпуховской улице. Купил себе свечку (был отвратительный серый день) и, затворившись, один, в большой комнате, наедине с Юрате, тонул в морских глубинах и разгуливал у самого янтарного замка, и разговаривали мы с Юрате, которая так страшно похожа на тебя, что вместо того, чтобы говорить ей «королева», говорил – Зося, Зосечка. И было страшно хорошо, только жаль, что почти ничего не записал из того».

«“Юрате” каждый раз все больше мне нравится, и сегодня уже слышал немного музыки к ней».

«Юрате – не имеешь понятия, как ее люблю и постоянно о ней думаю. Временами даже чувствую угрызения совести, мол, это немного похоже на неверность, потому что ведь она не невеста моя, не жена, а только королева моря и больше ничего, и что с тобой ничем не может сравниться, а все ж не могу не думать о Юрате. Уже сочинил немного музыки, но ни за что не мог бы тебе сыграть, потому что она страшно сопротивляется…»

Следующим шагом в творчестве Чюрлёниса, скорее всего, могла бы быть монументальная живопись. Об этом говорили с ним Бенуа, Добужинский. Да и сама жизнь подталкивала к тому. Одновременно с музыкой к опере Чюрлёнис занимался сценографией – начал рисовать эскизы декораций и занавеса к будущей постановке.

Сохранилось описание занавеса, сделанное самим Чюрлёнисом: «Спокойное тихое море; в небе белые облака, сквозь которые пробивается солнце; песчаный берег, как в Полангене, понемногу поворачивает полукругом; на первом плане гигантский дуб; перед ним – языческий жертвенник, в котором курится огонь; белый дым переплетается с ветвями дуба. У алтаря старичок священник; за ним склонившаяся сельская толпа, состоящая в большинстве из пастушков. Вот и все».

Из письма к Софии:

«Радость невероятная. Натянул на стену холст шириной в шесть, а высотой в четыре метра, сам загрунтовал. За две недели сделал набросок углем. А дальше при помощи стремянки происходило самое сумасшедшее рисование. В стилизации цветов мне очень помогла ты, Зося, так что работа просто кипела».

Незавершенными, к сожалению, остались и музыка, и сценография.

Соломон Воложин объясняет это «началом приготовления к свадьбе». Возможно и так. Но, возможно, причина и в другом: «До сих пор безрезультатно ищу уроки или что-либо подобное… Я здесь один… и мне очень тоскливо» – это опять же из письма к Софии.

В связи с «Юрате», с несозданным занавесом к неосуществленной постановке хочется сказать еще вот что.