Чрезвычайные обстоятельства

Проценко несколько раз надавил вхолостую на педаль газа – надо, чтобы двигатель пропукался, выбил из выхлопной трубы пробки, прокалился на холостом ходу, и у Петракова неожиданно остро и слезно сжало сердце. Ему показалось… нет, он почувствовал, что этого шумного добродушного человека он никогда больше не увидит; Петраков неверяще помотал головой. Изменить что-либо, поправить он уже не мог: у «спасательных» операций – свои законы, Петраков помял пальцами горло, грузовичок тряхнул несколько раз задом, будто ишак перед дальней дорогой, помидорные ящики, накрытые сетчатым пологом, сыто громыхнули, и машиненка покинула проулок, в котором они находились.

Майор вздохнул, уселся поудобнее за рулем джипа, поерзал, словно бы примерялся к продавленной кожаной подушке. Семеркин занял место сзади, Токарев спереди и Петраков сам себе скомандовал:

– Поехали!

Вид у Токарева был собранный, будто у солдата перед атакой, брови собрались углом, но Токарев не был бы Токаревым, если бы промолчал.

– Похоже, братва, в жизни нам ничего не светит, кроме отключения электричества.

Петраков покосился на него, но ничего не сказал.

Он лихо обогнул глиняный выступ, вылезший едва ли не на середину улицы, догнал помидорный грузовичок, подождал, когда Проценко свернет влево, положил перед собою на землисто-рыжую, с въевшейся вековой пылью панель рацию, будто пульт управления, похвалил Проценко:

– Молодец! – Запоздало вдогонку перекрестил его: – С Богом!

Хороший шофер – не тот, который может лихо крутить баранку, а тот, что умеет правильно тормозить. Точнее – вообще ездить без тормозов – сбрасывать ход переключением скоростей, гасить обороты колес двигателем. Проценко был хорошим водителем, хотя похвалы на этот счет не принимал.

– Какой я водитель? – говорил он, пожимая плечами, – так, водила.

Проулок, по которому сейчас двигался Петраков, был узким, гулким, с канавами, словно бы тут никогда не ездили автомобили, а ходили только козы, глухим, одна глиняная стена смыкалась с другой и только редкие калитки свидетельствовали о том, что это длинное заграждение – не тюремное.

Глаза автоматически цеплялись за всякую мелочь, появляющуюся в поле зрения – то на секунду прилипали к полусмятой банке из-под «пепси», которая вполне могла оказаться неким опознавательным знаком, то задевали за рогатую ветку, воткнутую в стык двух заборов – ветка тоже вполне могла играть роль опознавательного знака – в духе местных традиций, то Петраков видел прильнувшего к калиточной щели человека – только что засек такого героя, различил даже плоское лицо и перетянутый черной тканью один глаз, то в поле зрения попадала горка небольших деревянных ящиков, в каких тут перевозят клубнику (аккуратно сложены в глухой теснине – одним ударом ноги по этой горке можно запросто перекрыть дорогу автомобилю, гвозди, что непременно вылезут из деревянных планок, легко доделают дело, оставят автомобиль без колес), – все это нужно было засекать, что-то оставлять в памяти, а что-то тут же отбрасывать, безжалостно вырезать из «пленки» – это не понадобится никогда…

В панель, джипа прямо перед глазами, были вмонтированы часы, удобно следить за временем, – а Петракову было важно вести счет и минутам, и секундам, – циферблат был большой, стрелки – крупные, яркие. Петраков невольно поймал себя на мысли, что такие вот попадания в цель, приятные детали производят успокаивающее действие, пропадает неприятная натянутость – она способна превратить душу и все, что находится рядом с ней, в металл, исчезает тяжесть, натекшая в затылок… Петраков невольно поморщился: прочь, прочь, прочь все, что способно усыпить, умиротворить его. Всякое успокоение сейчас губительно.

Он втянул сквозь зубы воздух, выбил его, одним ударом, будто в боксе, покосился на соседа – как там старший лейтенант Токарев?

Старший лейтенант Токарев был спокоен. А уж опытный Семеркин, прошедший не только огни, воды и медные трубы, но и кое-что еще, был тем более спокоен. Петраков перевел взгляд на часы и взялся за рацию. Все шло как надо.

Хотя он понимал, что всякие посторонние мысли во время операции надо гнать из себя, мысль об отце изгнать не смог – наверное, потому, что у отца сегодня была годовщина со дня рождения. Отец неожиданно возник перед ним и растворился в толпе людей, идущих навстречу, Петракову показалось, что он увидел дорогое лицо в толчее, возникшей около маленького базарчика, раскинутого прямо на улице, в неудобном месте…

Мать Петракова перед тем, как родить сына, переболела крупозным воспалением легких, здорово ослабела, поэтому Алексей появился на свет полным заморышем, задыхающимся до сини и когда у него случился приступ, и он начал задыхаться, отец один понял, в чем дело, сунул ему в рот пальцы и раздвинул слабые челюсти как можно шире, дал Лешке дохнуть немного воздуха. Потому Петраков и уцелел.

Когда он был маленьким, то еще раз сильно заболел – у него оказались очень слабые легкие, что было совершенно немудрено, мать, чуть что, также начинала маяться легкими, это у них было наследственное, – и опять отец спас его…