Чрезвычайные обстоятельства

Он не ошибся – голоса действительно звучали в этой рощице – через двадцать минут на полянке за пальмовыми стволами показались люди – обычное говорливое пацанье, наряженное в лохмотья. Ребятишки останавливались под пальмами, сбивали с макушек медовые, налившиеся прозрачным соком финиковые плоды – крупные, продолговатые, формой своей похожие на мячи для регби, финики звучным горохом ссыпались от ударов на землю, вызывали у Петракова желание самому заняться этим.

Чувство голода, допекавшее его еще два часа назад, немного поутихло. Даже пить и то не хотелось.

Мальчишки часто бывают опаснее взрослых, психология их непредсказуема – они суют нос в такие места, в которые взрослый ни за что не заглянет, у него на это просто не хватит ни сообразительности, ни сноровки. Этого Петраков боялся.

Но ребятишки, были увлечены добычей фиников, швыряли под макушки пальм палки, схожие с городошными битами, с гусиным гоготом, толкаясь и сбивая друг дружку с ног, кидались за падающими на землю плодами, они видели сейчас только финики и больше ничего, и не заметили ни поваленного пальмового ствола, ни помета дикобразов, густо рассыпанного вокруг… Петраков с облегчением вздохнул – пронесло.

Устроился поудобнее на животе, он подсунул руки под подбородок и затих – здесь, в этом дупле ему предстояло провести несколько часов… Как Диогену в своей бочке.

Майор закрыл глаза, перед ним заклубилось, перемещаясь из стороны в сторону, – движение это было хаотичным, одуряющим, – пространство.

Что там с ребятами? Живы ли? Сумели ль обмануть преследователей? Этого Петраков не знал.

Витя Семеркин, рукастый силач, любитель выдавливать из старых сторублевых монет желтые серединки, химик с незаконченным высшим образованием, мечтавший стать Менделеевым…

Сережа Проценко, способный производить шума не меньше, чем производит большая гидроэлектростанция и одновременно умеющий быть совершенно бесшумным, невидимым, неощущаемым – он словно надевал на себя шапку-невидимку и исчезал в пространстве. Очень ценное качество для разведчика и спецназовца.

Игорек Токарев, язвительный, ладный, этакая привада московских красавиц, похожий на дворянина с хорошей родословной, удивляющий своими благородными манерами…

Где вы, ребята? Живы ли? Петраков мотнул головой, ругая самого себя: ну как же он мог подумать о том, что ребят нет в живых, как позволил себе это? Живы они, живы! Сглотнул какую-то сухую гадость, комком собравшуюся во рту и затих. Минут через десять, отдышавшись, ощупал пальцами ноги. Делал это аккуратно, стараясь не причинить себе боли.

Ноги были чужие, ничего не чувствовали. Бревна и бревна. Только глубоко внутри, в костях, ощущалась затаенная, очень глухая боль, – Петраков задавил ее, вернее, сумел задавить своей волей. Но кто знает, что будет через два часа?

И все равно он был очень благодарен медикам, снабдившим его хорошими препаратами. Еще бы ему пару-тройку шприц-тюбиков – и совсем было бы хорошо, с ними он мог бы доползти до самого Северного полюса… или до Южного.

Солнце вскарабкалось на привычную для себя высоту, теперь оно занимало все небо. Во все небо солнце и только солнце. Страшное, желтое, слепящее, похожее на расплавленное золото.

Впрочем, расплавленного золота Петраков никогда не видел.

Окончательно действие лекарств прекратилось во второй половине дня. К ногам притронуться уже было нельзя – они горели. Внутри, в костях, в мышцах полыхал тяжелый медленный огонь, вызывал боль. Боль была сильная, хотелось кричать. Петраков насквозь пропитался потом, плавал в своей одежде, будто гусеница в сыром коконе. Нечем было дышать. Хотелось выбраться из этой тесной, душной колоды, дохнуть немного свежего воздуха и… застрелиться. Именно застрелиться, потому что терпеть боль, которую сейчас терпел Петраков, было нельзя.

Всему есть предел. Предел имеется вообще у всякого человека. Петраков захрипел протестующе, до крови закусил зубами нижнюю губу. Ему надо было болью одной перешибить боль другую, а еще нужнее – перешибить дурные мысли, которые лезли в голову.

Дважды в пальмовую колоду пробовал сунуться дикобраз. Он оказался совсем неробким. Первый раз пришел, когда Петраков спал, ткнулся носом в ноги майора, захрюкал по-поросячьи возмущенно, отскочил назад и показал человеку зубы. Зубы у него были приличные. Больше, чем у собаки.

– Пошел вон отсюда! – просипел проснувшийся Петраков. Как более сильный, он имел на это право.

Дикобраз послушался. Похрюкал злобно, сделал несколько неуверенных шажков в сторону – видать, размышлял, стоит ухватить человека зубами за репку или нет, звериное благоразумие взяло верх, и дикобраз, пыхтя, работая лапами, как моторная лодка, отполз от пальмового ствола. Петраков забылся вновь.

Во второй раз дикоша появился часа через два – более решительный, более злобный – в эту секущую жару ему совершенно негде было укрыться от солнца.