Чрезвычайные обстоятельства

Вскинув над собой зонтик, Петраков зашагал к мишеням. Поставил шесть спичечных коробков знаменитой местной фабрики. Раньше всей стране были известны калужские спички «Гигант». Производство их сошло ныне почти на нет, коробки с красочными этикетками, изображавшими то космические корабли, то города-герои, исчезли невесть куда, спички стали упаковывать в неряшливые картонные коробки, на одной стороне которых имелась синяя, расплывчатая, будто бы выведенная плохими чернилами надпись «спички», на другой – изображен фирменный знак «Гиганта», круглый, небрежно тиснутый – то ли солнце это, то ли распустившийся подсолнух с кривыми лепестками, то ли еще что-то…

Спичечный коробок был идеальной мишенью для стрельбы – аляповатая блямба хорошо видна издали.

Стрелять с того места, где стоял брат, было удобно, но Петраков решил не нарушать правила безопасности – отошел в сторону, к луже, посреди которой краснел здоровенный кирпич. Откуда он взялся тут, на полигоне, было непонятно.

Петраков ногой ковырнул кирпич, ставя на попа, пристроился на нем одной ногой. Другую ногу пристраивать было некуда, она повисла. Он ударил из «Макарова» едва ли не очередью – такими частыми были хлопки выстрелов. И один за другим унеслись за бруствер «линии поражения» спичечные коробки. Можно было не проверять – пули не вышли за пределы круглого синего пятна.

Петраков спрятал пистолет в подмышечную кобуру и, опрокинув кирпич, проворно выскочил из лужи.

– Ну ты и даешь! – невольно восхитился брат, глаза у него сделались горячими, какими-то радостными: ему, как и Петракову, не чужды были воинские забавы – все-таки отец у них был офицером.

– Все, теперь пошли ко мне, выпьем водки, – сказал Петраков.

– Тебе же нельзя, ты – на сборах.

– Если сборы боевые, то, может быть, действительно нельзя… А с другой стороны, как там было сказано? Если нельзя, но очень хочется, то можно… Так?

– Вроде бы так.

– А сегодняшние сборы – обычная учебная топтучка, при которой стакан хорошей водки все равно, что толковое лекарство при насморке.

Шум именно того дождя слышал сейчас Петраков. И ощущал, как из него уходит боль, тает, тает она, оставляя в душе какое-то странное невесомое тепло.

Очнулся майор от того, что его словно бы кто-то позвал, а потом ударил изнутри в поддых кулаком, – боль опять дала о себе знать.

Звук дождя исчез. Ломило тело, ободранные до костей локти надо было бы смазать целебной мазью, перебинтовать и держать на весу, но Петраков снова уперся ими в жесткую колючую землю и, волоча за собой ноги, пополз дальше.

Он появился в окне в три часа ночи, с опозданием на целый час. Пограничники – усиленный наряд из трех человек, – обратили внимание на то, что в реке стала слишком сильно плескаться рыба, – словно бы мощный косяк, пробиваясь к нерестилищу, дружно пошел вверх по реке. Внимательно осмотрели реку в бинокль ночного видения и увидели человека, который, высоко задирая голову, чтобы не нахлебаться воды, полз по мелководью к нашему берегу.

Один из пограничников, – с ручным пулеметом, – остался прикрывать своих товарищей на берегу, двое кинулись в воду брать нарушителя, поскольку тот уже переполз через невидимую демаркационную линию, проходившую по середине реки и находился на нашей территории.

Через несколько минут они выволокли нарушителя на берег. Положили на траву – пусть отдышится. Говорить нарушитель почти не мог – вместо слов у него из горла вырывалось какое-то мокрое бульканье. С лица стекала вода. Впрочем, может, это и не вода была, а слезы? Затем нарушитель закрыл глаза и неожиданно торжествующе засмеялся. Прошло еще несколько минут и на месте нарушения границы появились капитан – начальник заставы и Петрович.

– Это мой, – сказал Петрович. Сел на землю, позвал: – Петраков!

Петраков открыл глаза, темный воздух перед ним пошел рябью, сместился в сторону, в высветлившемся проеме, будто в окне, он увидел лицо Петровича. Облизнул языком губы, попытался приподняться, но это ему не удалось: в Петракове словно бы все разом вырубилось.

– Лежи, лежи, – сказал ему Петрович. – Сейчас придут ребята с носилками, унесем тебя отсюда.

Изо рта у Петракова выдавился птичий клекот, в груди что-то засипело, майор вновь облизал языком губы и Петрович услышал его голос – очень тихий, очень внятный:

– Ребята пришли?

Полковник засуетился, поспешно вытащил из кармана куртки пачку «Примы», ловким ударом выколотил оттуда одну сигарету, поймал ее губами:

– Ты лежи, лежи… Тебе вредно шевелиться. И говорить вредно, – Петрович ожесточенно защелкал своей безотказной зажигалкой, пытаясь выбить огонь, и зажигалка, которая никогда не подводила его, на этот раз почему-то отказалась работать.

Из глаз Петракова выкатились две небольшие чистые слезы. Выкатились и угасли – он все понял. Слез этих в ночи никто не увидел – ни Петрович, ни начальник заставы, ни дозорные.

Петраков закрыл глаза.

Список потерь увеличился. Но до бесконечности он увеличиваться не может – наступит момент, когда последним в этом длинном ряду окажется сам Петраков, и тогда – все, тогда скорбный счет этот будут вести другие люди.