Чрезвычайные обстоятельства

– Товарищ полковник, так и с лица сдать можно, – попробовал пошутить капитан. Получилось неловко.

– Ничего, я не дамочка, обойдусь тем, что имею. По мне пусть хоть один череп, обтянутый кожей, останется, лишь бы ребята вернулись…

Петраков отдыхал, лежа в маленькой плоской лощинке под засохшим кустом. Неподалеку прямо по целине прокатил грузовичок с кашляющим мотором. За рулем сидел человек в дырявой соломенной шляпе – явно не начальник, не представитель власти, – местный житель.

Впрочем, местные жители, как и пацанье, собиравшее финики в роще, могли оказаться куда более опасными в этой стране, чем представители власти.

Во-первых, все местные жители – стукачи, во-вторых, если они обнаружат Петракова, то цацкаться, как может цацкаться с ним начальник, не будут – соберутся в кучу и забьют камнями. Петраков проводил грузовичок взглядом и опустил голову.

Боль измотала его, от усталости не хотелось ни о чем думать, не хотелось бороться – ни сил, ни желания уже не было, осталось только упрямство, то самое редкостное упрямство, которое ошибочно называют и мужеством, и волей к победе, и чем-то еще, – единственное, что не давало майору угаснуть совсем, сдаться. И вместе с тем Петраков хорошо понимал: он не сдастся никогда. Нет такой силы, которая согнула бы его – умрет он, но не сдастся. Петраков слишком хорошо знал себя.

Несколько минут он лежал молча, потом зашевелился: ему показалось, что он слышит шум дождя. Где-то совсем рядом, вызывая щемление в сердце и одновременно – благодарное тепло в висках, шел дождь. В этой ошпаривающей жаре, в пекле, в котором с тела слезает кожа, словно бы человек загодя, до собственной кончины попал в ад, спасти мог только прохладный частый дождь.

И он шел – несильный, сплошной полосой, густой, шуршал в листве, стучал о землю. Петраков неверяще повозил лицом из стороны в сторону и приподнял голову.

Дождя не было.

Продолжало жарить яростное солнце. Оно привычно растеклось по всему небу, хотя центр этой вселенской желтизны – маленькая темная точка, похожая на зародыш в гигантском курином яйце, – сместился к горизонту, словно бы не выдержал собственной тяжести, и так, в смещенном состоянии, и застыл.

И все-таки майор слышал звук дождя. Где-то далеко, очень далеко шел нормальный московский дождь, по которому очень скучают столичные жители, если он долго не идет, но как только пойдет, начинают ругать, особенно преуспевают в этом пенсионеры, потому что в таком дожде здорово болят кости и им приходится чаще обычного бегать в аптеку за растирками и таблетками, а вот грибники на тихие косые струи молятся.

Как-то Петраков находился на сборах под Калугой. Погода была ненормальной – все время шел дождь. К Петракову приехал брат. Младший на два года моложе его, не столь измотанный жизнью, удачливый – брат блестяще закончил один институт, потом второй и уверенно чувствовал себя среди современных богатых акул.

Петраков находился на полигоне и занимался тем, что мог позволить ему обкладной негромкий дождь – вода на небе словно бы просеивалась сквозь сито, а потом на скорости устремлялась вниз, – изучал, как дождь способен влиять на полет пули, искажать, уводить в сторону цель, либо вообще растворять ее.

Брата провели к Петракову. Обнялись.

– Ну вот, – сказал Петраков брату.

– Что «ну вот»?

– Возмудел и похужал, как говорили у нас в Харьковском летном училище.

– Годы-то идут, – с далекой, неожиданно грустной улыбкой отозвался брат, – жаль, что их нельзя отмотать назад, как какую-нибудь пленку – не получается.

– Не огорчайся, это ни у кого не получается, не только у тебя.

Брат кивнул, соглашаясь, глянул вверх и поднял воротник плаща – дождь усилился, звук его сделался сильнее, мелкая глухая дробь переросла в сплошной шум. Через полминуты брат достал из сумки зонт и раскрыл его. Произнес недовольно:

– Вот тебе и «ну вот».

– Ничего, не раскиснем.

– Сколько мы с тобой не виделись?

Петраков, загибая пальцы по месяцам, посчитал. Лицо у него сделалось виноватым.

– Больше года.

– А еще называешься – брат. Совсем не стремишься увидеть родные лица.

– Да ведь я все время в командировках, – удрученно произнес Петраков. – Из одной попадаю в другую. И так по кругу.

– Это тебя, брательник, не оправдывает.

– Знаю.

Брат с интересом глянул на линию разнокалиберных мишеней, выстроившуюся в сорока метрах от них.

– Мне сказали, ты очень лихо умеешь стрелять.

– Это все молва. Злые языки страшнее пистолета, – Петраков махнул рукой.

– Да не-ет… Те языки были совсем, во-первых, не злые, а во-вторых, уж больно серьезное впечатление они производили. Ну покажи, как умеешь стрелять, а!

Петраков достал из подмышечной кобуры «макаров» – не самый лучший пистолет из существующих на Земле, «грузило», а не пистолет, выщелкнул обойму, посчитал патроны. Их было шесть.