Что было бы, если бы смерть была

– Протока просто обязана как-то называться, – мог бы повторить своё (не-продуманную) мысль Николай Перельман.

– Обязательно! – ответил бы ему голос с небольшой речной яхты, пришвартованной к крошечному пирсу.

Голос как бы проглядывался сквозь зелёные ветви. Точно так же, лучи ясного дня. Но самого говорившего на палубе не было. Более того, яхта (как и пирс) – была крайне невелика: никого не было и внутри яхты, если этот кто-то не оказывался муравьём.

Или (если бы) – сам по себе с Перельманом заговорил один из пронзавших живую зелень лучей.

– Всё имеет своё имя, – продолжил голос. – Ваш визит сюда (заметьте) – тоже имеет свою цену.

Так имя и цена оказались голосом связаны.

Перельман заозирался. Он искал хозяина голоса. Кстати, так я его и буду первое (начальное) время называть: хозяин голоса; потом определения поменяются.

– Вот видите, – сказал хозяин голоса. – Вы и меня заключили в рамки. Достаточно широкие для этого мира; разве что – оставили за их пределами немоту.

Перельман-прозрение – хозяину голоса (не) ответил:

– И правильно сделал, – (не) сказать Перельман.

– Не знаю. У вас бытует уверенность, что против вашей воли вас никто не заключит в новое имя. Отсюда вы делаете вывод, что против вашей воли вас нельзя погубить.

Перельман (не) промолчал. (не)осознанно. Он ещё не осознал, что говорить не с кем. Что отвечать не следует.

Реакция его была на уровне свехинстинкта и превысила рассудочность.

Провокация, однако же, продолжилась:

– Вы не обратили внимания на слово «погубить». Оно имеет более чем широкий смысл. Губят не только душу (которая якобы безымянна), но и внешнюю её форму. Ту самую форму, которая и обладает, и является именем.

Голос имел в виду новомодную культуру отмены. Формы и внешности, истории и надежды, пола и любой другой идентичности: вообще чего угодно из того, что имеет место себя полагать какой-либо константой общности.

– Возможно и обратное: изменив имя – поменять форму, – мог бы пояснить голос

Речь шла об атомизации миропорядка, из которого можно версифицировать что-либо прикладное. Сама по себе версификация реальности – архиважное орудие жизни; но – полагать её целью смертельно.

Николай Перельман взглянул на крошечную пристань. На пришвартованную к ней маленькую речную (должно быть, учебная) яхту. На ветви деревьев, сквозь которые просачивались влажные лучи санкт-ленинградского солнышка.

Он подумал: лучи потому так и понимаются влажными и не-космическими, что они просачиваются совместно с плеском проточной воды о причал и о борта; он был человек Воды (наполнял собой форму) – и лишь потому промолчал там, где любой иной человек ввязался бы в самоубийственный дискурс.

Он ещё раз взглянул на окружающее: так выглядела преисподняя.

– Догадался! – сказал лучезарный голос (а вот это – более точное именование).

– Здесь ничего не может произойти без моего согласия, – мог бы подумать Перельман.

Если бы он (аутентист – изначальный) вообще умел думать; но – ему дано было иное: видеть начала и начинать правильно.

Если начало неверно, любые продолжения и выводы гибельны.

– Ну вот и поддался! – сказал лучезарный голос.

Это был ответ на одну из версификаций реальности. Ту, в которой Перельман определял происходящее с ним. Согласитесь: бытие невозможно без самоопределения, а любое определение имени оказывается во власти лукавого.

– Не согласен, – мог бы сказать Перельман.

– Вот и хорошо! – сказал бы на это Князь всего этого мира.

Другое дело, что Перельман не принадлежал этому миру.

– Перельман не принадлежит – это да, а вот его (Николая) победы – это очень даже моё, – возразил бы лучезарный голос.

Перельман не ответил. Даже ни о чём не подумал. Следовало немедленно покинуть это место.

Для этого требовалось совсем немногое: знать, как он сюда попал.

Волны протоки плескались. Зелень была изумрудна. Находясь сейчас в страшной сказке личной преисподней, Перельман мог бы вспомнить историю о волшебнике Изумрудного города. Но никаких зелёных очков на нём не было!

– А стоило бы, – сказал на это луч.

Перельман (принципиально) – не услышал. И (принципиально) – не последовал никаким принципам. Он всего лишь (находясь в начале всего) – не начинал ничего.

– Хорошо, – сказал на это голос. – Сейчас (в одном из своих будущих) – вы получите такой выбор, которого нельзя не сделать (но вы всё равно не сделаете), и вам будет стыдно, что не погибли сегодня.

Перельман мог бы подумать:

– Стало быть, здесь я победил, – но не подумал: никакого здесь не было.

А меж тем местность напоминала яхтенный клуб где-то на Каменном острове. Как он сюда попал? Если в личный ад, то и попадать некуда. Так что и ответа нет, хотя он вполне очевиден.

Итак, санкт-ленинградские литераторы на вечер фронтовой поэзии явиться не соизволили. Перельмана это не занимало: сам он пришёл – это главное. Он и так знал, что равных ему мало. И по провиденциальности, и по неизбежности его личной победы над личной смертью.