Что было бы, если бы смерть была

– Сакт-ленинградские литераторы (в своём коллективном бессознательном) – такое дерьмо. Напоминают сходку криминальных авторитетов, распределяющих не свои ресурсы. Их кормовая база очень узка, увы. И так называемую культуру отмены внутренне им неугодных они придумали задолго до того, как в европах попробовали отменить Русский мир.

Она словно бы услышала и воскликнула:

– Да! Да!

Или она подтверждала чуть ранее произнесённый Перельманом тезис о настоящих людях? Не всё ли равно. «Мы заблуждаемся, когда полагаем, что со-общаемся через слова» (кто-то из Святых Отцов, тоже по памяти).

Мир звенел. Время уплотнилось. Важным оказывалось личное взаимопонимание. И в этом звоне я вдруг уловил неполноту. Евгения (в отличие от поэтов Малороссии, с которыми я тоже заговаривал) не открывалась полностью.

Возник диссонанс, который я старательно не заметил. Но (с другой стороны) – это нормально: не доверять первому встречному.

Обменялись её парой фраз (вслух). Потом я произнес (вслух):

– Мы с вам обязательно спишемся.

– Да!

Хочу отметить, что разговор я (как и пару вышеприведённых цитат) я привожу по памяти. То есть память стала шевелением моих губ, смыслы слов стали моей плотью, а слова Святых Отцов или строки Евангелий обернулись целеполаганием.

Уходя, я обернулся.

Уходя, я ещё раз «влюбился». Впрочем, я всегда был влюблён в настоящее. Было ли это полной любовью? Скорей всего, нет. Повторю: Стефан Цвейг называл такую любовь нетерпением сердца.

Я уже указывал на отличие веры от доверия, здесь то же самое.

Я шёл к метро. Однако мой Николай Перельман напомню: (герой романа Что было бы, если бы смерть была) всё ещё оставался в Театре Буфф, где-то рядом с Евгенией: у него уже возникали (забегали наперёд) мысли об их общении и даже совместной работе.

У Николая Перельмана (весьма корыстного в своём бескорыстии) – возникал замысел совместного с ней текста (Перельман – чистый лист; текст – который она могла бы на него нанести). Поскольку в начале было Слово, то мир (падший) – это текст на тексте, нуждающийся в провиденциальной правке.

Так, во всяком случае, могли бы выглядеть замыслы Перельмана (если бы они были мыслями).

Это было очевидно: у Евгении (кроме её запредельности) – был тот опыт, которого у моего героя не было. Он же (помимо своей запредельности) – мог начинать верно: отсюда проистекали победы.

Я (в это самое время) – шёл к метро. Я помнил Экклессиаста или Проповедника: «Слова мудрых – как иглы и как вбитые гвозди, и составители их – от единого пастыря.

А что сверх всего этого, сын мой, того берегись: составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тела.

Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека;

ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо.» (Синоидальный перевод)

Я был в полном восторге от происшедшего со мной. Я захотел со-мыслия, я ощутил его возможность. Я не был глуп, я был слишком человек: человеческое, слишком человеческое (Ницше).

«Возникновение этой книги относится к неделям первых байроских фестшпилей (фестивальный театр, построенный под руководством самого Вагнера); глубокая отчуждённость от всего, что меня там окружало, есть одно из условий её возникновения… В Клингенбрунне, глубоко затерянном в лесах Богемии, носил я в себе, как болезнь, свою меланхолию и презрение к немцам и вписывал время от времени в свою записную книжку под общим названием «Сонник» тезисы, сплошные жёсткие psychologica.»

Книга явилась переломной в философии Ницше: его взгляды покинули почву метафизики и идеализма и устремились к позитивистски окрашенному реализму. Объяснение кроется в том, что Вагнер стал всё чаще в своих операх обращаться к христианским мотивам (а христианство, как известно, Ницше презирал), кроме того, признание публики для музыканта стало важнее самого искусства – философ же бежал от всякой толпы и высмеивал честолюбивых людей.

Лучше бы я был глуп! «Быть глупым по природе не составляет вины, а сделаться глупым, имея разум, неизвинительно и влечет за собою большое наказание. Таковы те, которые но причине своей мудрости много о себе думают и впадают в крайнее высокомерие. Ничто ведь так не делает глупым, как кичливость.» (Свт. Иоанн Златоуст)

В отличие от Ницше я был христианином (православным), но не презирал ницшеанцев. Поскольку (скорее всего) – и сам был кичлив. Мой герой Николай Перельман избег гордыни и кичливости тем, что стал настолько изначален, насколько даже невозможно: прикоснулся к тому звучанию, что было до ноты до.

Трудно? «Трудное – это то, что может быть сделано немедленно; невозможное – то, что потребует немного больше времени.» (Джордж Сантаяна)

Он это сделал.

Мне предстояло ещё более невозможное: пережить мою невозможность сделать что-то подобное (а потом всё-таки сделать это): это и называется горе от ума. В идеале это выглядело бы так: