Что было бы, если бы смерть была

Прощать я готов. Но я всего лишь человек, и у меня хорошая память. Это было не первое падение в моей жизни: упасть ещё раз я не считал возможным.

Всё же я приведу часть письма Евгении, меня не красящую:

«Дальше пусть это будет делом христианской совести каждого из нас. До свидания, всего доброго. Я полагаю, что мы исчерпали общение. У меня есть дела поважнее: на деле помогать русской армии, это гораздо нужнее, чем плодить диванные страсти сейчас.»

Вот мой ответ:

«Диванные страсти, хорошо сказано. Жаль, мы могли бы хорошо поработать. Одно уточнение: мы так и не общались, нечего исчерпывать. Я не осуждаю, просто и у меня лимит жизни: надо успеть и нельзя отвлекаться на сомнительное (вот друг, с которым начинали, умер в 61)… Извините.»

Я больно упал. Добровольно или невольно. Но я сделал больно и Евгении. Надо признать, выглядел я жалко. Не живя в нацистском Киеве, не побывав на донбасском фронте, я ни на что не имел право. Пожалуй, я сослался на единственно допустимое: человек конечен, его ресурсы не безграничны; но!

Какая всё же горечь потери (там, где ничего и не мог приобрести). Это всё – пресловутое нетерпение сердца.

И ещё одно: приведённый мной казус ни в коей мере не подводит к пониманию, как православный русский человек, сотворённый по образу и подобию Божьему, превращается в доподлинного гомункула, политического Украинца.

Разве что можно найти намёк на ответ – если принять тезис: «Русское чувство братства не следует путать с понятием стадности. Русский – это не человек толпы, он высоко ценит свободу человеческой личности. Но его понятие о личности не совпадает с европейским, скроенным по образцам Рима и Ренессанса. Идеалом личности на Западе является сверхчеловек, на Востоке – всечеловек… Русской национальной идеей является спасение человечества русскими. Она уже более столетия действенно проявляется в русской истории – и тем сильнее, чем меньше осознается. Гибко вписывается она в меняющиеся политические формы и учения, не меняя своей сути. При царском дворе она облачается в самодержавные одежды, у славянофилов – в религиозно-философские, у панславистов – в народные, у анархистов и коммунистов – в революционные одежды. Даже большевики прониклись ею. Их идеал мировой революции – это не резкий разрыв со всем русским, в чем уверены сами большевики, а неосознанное продолжение старой традиции; это доказывает, что русская земля сильнее их надуманных программ. Если бы большевизм не находился в тайном согласии по крайней мере с некоторыми существенными силами русской души, он не удержался бы до сего дня… В большевизме просвечивает чувство братства, но в искаженном виде,… однако вполне заметное – это существенный признак русскости, от которой не может избавиться даже русский коммунист». (Вальтер Шубарт, нем. философ и историк: «Европа и душа Востока»).

Какая сила желает гибели мира? Это известно. Но и на неё нечего пенять, коли рожа крива! Как там назван в Ветхом завете ветхий Ной? Праведный в своём роде? А что это такое?

Что я могу сказать о моей «влюблённости» в Евгению? «Я прибыл в Карфаген; кругом меня котлом кипела позорная любовь. Я еще не любил но жаждал любить и в тайной нужде своей ненавидел себя за то, что еще не так нуждаюсь. Я искал, что бы мне полюбить, любя любовь: я ненавидел спокойствие и дорогу без ловушек. Внутри у меня был голод по внутренней пище, по Тебе Самом, Боже мой, но не этим голодом я томился, у меня не было желания нетленной пищи не потому, что я был сыт ею: чем больше я голодал, тем больше ею брезгал.

Поэтому не было здоровья в душе моей: вся в язвах, бросилась она во внешнее, жадно стремясь почесаться, жалкая, о существа чувственные. Но если бы в них не было души, их, конечно, нельзя было бы полюбить.

Любить и быть любимым мне сладостнее, если я мог овладеть возлюбленной. Я мутил источник дружбы грязью похоти; я туманил ее блеск адским дыханием желания. Гадкий и бесчестный, в безмерной суетности своей я жадно хотел быть изысканным и светским. Я ринулся в любовь, я жаждал ей отдаться. Боже мой милостивый, какой желчью поливал Ты мне, в благости Твоей, эту сладость. Я был любим, я тайком пробирался в тюрьму наслаждения, весело надевал на себя путы горестей, чтобы секли меня своими раскаленными железными розгами ревность, подозрения, страхи, гнев и ссоры.»

Повторю: какая сила желает гибели мира? Это известно. Но и на неё нечего пенять, коли рожа крива! Как там назван Ной? Праведный в своём роде? А что это такое?

Заменить в данном отрывке слово Карфаген на слова литература или политика, и получится точный анализ не места (города), а явления (человеческой деятельности); всюду Князь мира сего.

Всюду сверхчеловек (deus ex machina), положивший себе быть князем своего мира.

И здесь я представил себя таким маленьким князем мира, политическим Украинцем. Ни сил, ни знаний, только жадность и истерика. Все мне изначально (аутентично) обязаны – просто потому, что я князь своего допотопного мира.

У бесовства есть сродство с аутентизмом: предъявляя реальности ирреальную меру – можно стать политическим Украинцем.