Что было бы, если бы смерть была

Ибо в нынешней дискретности слишком легко ей (душе) – порассыпаться на составляющие ипостаси: тогда – в каждой сюжетной линии происходящего (в каждом отдельном пространстве и времени) будет главенствовать своё небольшое со-бытие.

Но самого большого бытия – не будет. Так что меж лёгкостью и простотой Перельману предстояла Дорога Доблести: он должен выбрать свой путь из украинского подвала.

Иначе (просто-напросто) – смысл потеряется в смыслах.

Иначе (просто-напросто) – мысль потеряется в мыслях. Тогда ещё проще (ему, Перельману) – самому положить себя на ближайшем погосте.

Но пока что Перельман (именно здесь и сейчас, по имени – Николай-победитель) – собрался из застенка сбежать. Ведь для этого всего-навсего не следовало украинский застенок отождествлять с собственными под-или-над со-знаниями (или со-узнаваниями, со-здаваниями себя, но – это всё равно).

Итак, сейчас он (с пробитою барабанною перепонкой) лежит на полу якобы без со-знания.

Ударивший его следователь Правого Сектора (или Национальной гваридии, это всё равно) подходит к столу и что-то говорит своему камраду (в со-знании Перельмана возникают «три товарища и чахоточная девушка, которой предстоит умереть».

Камрад пожимает плечами: истина их не интересует, они живут в мире калейдоскопого постмодерна (всевозможности, лишённой святости), в котором обыкновенную чайную чашку можно назвать чаяниями и даже псевдо-причаститься из неё.

Кстати, на столе перед вторым допросантом стояла именно чайная чашка.

Кстати (Перельман откуда-то всё это знал), чая в ней не было, но – заварочный пакетик (как и перельманова барабанная перепонка) оказался надорван, и в остывшем напитке оставались спитые чаинки… Оставались людские чаяния.

А после того, как чай выпили, остались отчаяния.

Перельман (который ещё без сознания) – решает согласиться со спитыми чаяниями политических Украинцев и открывает глаза.

Ведь всё, что происходит с ним – и внутривенно, и кармически вселенно (не только от слова «вселить»); тотчас реальность перекидывается в ирреальность: он становится более чем реален, а для его палачей происходящее оказывается виртуальным.

Схваченный (Перельман) – не был для них человеком, а теперь они могли вылепить из пленника что угодно (так им должно показаться).

Потому он (Перельман) – решает сразу для всех (ему здешнему – можно: он без сознания) осуществить в реале чаяния политических Украинцев!

Теперь их мироздание будет определяться линиями силы, параллелями и меридианами плоского птолемеевского глобуса, ибо: они допросились.

Всё будет, как и должно,
Даже если всё будет иначе!

Теперь в этом мире (в котором Перельман – без сознания своего нынешнего «я») происхождения бытия будет следовать за собственной сутью, в этом мира начинает осуществляться правда, а не тщетные хотения каждого отдельного человечка.

Вы скажете, это фашизм?

Быть может, вы и правы; но – вы и не правы (ровно настолько, насколько не левы), если закон над законом (пренебрежение хотениями) – не есть беззаконие; это чувство Бога и страх Божий (страх потерять это чувство).

Если этот закон беззакония – следование за прозрением.

И звезда упадёт в вино.
И злые по добрым заплачут.

Согласен? Конечно же, нет! Поскольку у этих прекрасных строк есть беспощадное продолжение:

Не особо живые вещи
Нам сопутствуют всюду, и всё же не будь
Слишком праведным и слишком вещим,
Слишком знающим собственный путь.

Там где ветер пронзительно свищет,

И вода сквозь пробитое днище,
И сердца словно чайки парят…
Обречённых и гордых не ищут:

Они сами придут и сгорят.

Как это «сгорят» соотносится с тем, что мой Перельман – победитель; а вот как: смертью смерть поправ!

Он открыл глаза. Видеть было больно. Слышать было больно.

Жить было безразлично.

В этом, состоящем из бессмысленной боли, отгороженном от подвала украинского подсознания теле. Настоящий Перельман-ленинградец был здесь невозможен, со своим легендарным отказом от премиального миллиона и доказанной «недоказуемой» теоремой.

Поэтому – здесь был другой Перельман, версифицирующий миры.

Его слово становилось делом. А в его деле не было никакого смысла для жизни. Кроме простого: я «хочу», чтобы я был жив.

– В расход? – спросил один Украинец другого.

Перельман не стал разбирать: спрашивал ударивший или спрашивал сидевший за столом. Гораздо важнее, что видеть и слышать этих спрашивающих и не спрашивающих было больно, и это была жизнь.

Он завершил ещё одну версификацию:

Здесь живут свысока.
И здесь всё совершается сердцем высоким.
Солнце светит, и бродят древесные соки,
Над распахнутой сушей плывут облака.