Что было бы, если бы смерть была

Потом она спохватилась: не много ли я о себе воображу? Таков был Женский Голос из моего давнего рассказа (В которых жизни больше, чем возможно): он был красив и искренен, и очень понятен.

– Ну так ведь это хорошо, – сказала Мария Назаре.

Женский Голос – словно бы прирос плотью моря. Приобрёл удивительную грацию. Малейшее движение её руки (да, её душа зримо приросла телом) словно бы отзывалось движением воды моря.

А так же Русского мира. «Останься пеной, Афродита?

И, слово, в музыку вернись…» (О. М.) – здесь я мог бы сказать вослед Мандельштаму; но (тогда бы) – повторилась история с моим Николаем Перельманом: я словно бы обретал вседозволенности Сети! Разве что (как Буонаротти) – во плоти: не отсекая лишнее, а добавляя к достаточному живую душу.

– Помнишь, ты мне читал своё любимое стихотворение? – сказала Мария Назаре.

Она действительно выходила из пены. Русский мир пребывал в перманентном шторме. Но сейчас ей (прекрасной женщине) – всё шло на пользу: гомункул моего воображения – плюс реальная жизнь реального человека, с которым мы разбросаны по пространствам и временам – всё это становилось более чем человеческий помысел.

Явление Афродиты оказывалось промыслом Божьим.

Я мог знать что-то – о Русском мире, почти всё понимать – о Хельге, Дульсинее или Роксолане; Вечная Женственность – об этом я не смел и помыслить.

Разве что как художник: воплотить (в различных женских голосах) – помянутые частности:

Продолжение Пигмалиона

М. Борисовой

Теперь – тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс, и в светлячках воздух…
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:

“У нас любовь, а у него маски,

мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку – он метр, мастер, —
ему нетрудно, он еще слепит!”

Так лепетала ты, а ты слышал,

ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, —
мой мальчик, обучи ее страсти!

Мой ученик, теперь твоя тема,

точнее тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я – творец, а ты – лишь ты. Только

в твоей толпе. Теперь – твоя веха.

И молотками весь мой труд, трепет,
и – молотками мой итог века!
“Ему нетрудно, он еще слепит!”

Теперь – толпе. Я не скажу “стойте”.

Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько…
Скульптуры – что там! – будет миф мести.

И тем страшнее, что всему миру

вы просчитались так, и пусть пьесу
вы рассчитали молотком, – минус,
мир – арифметика, и плюс – плебсу.

Теперь убейте. Это так просто.

Я только тих, я только труд – слепо.
И если бог меня лепил в прошлом —
Ему нетрудно, Он еще слепит!

Виктор Соснора, 1969 (1970)

Вот истоки «умного падения» (альтернатива «умного делания» Григория Паламы: «Сюда присоединяется другой вид искушения, во много раз более опасный.

Кроме плотского вожделения, требующего наслаждений и удовольствий для всех внешних чувств и губящего своих услуг, удаляя их от Тебя, эти же самые внешние чувства внушают душе желание не наслаждаться в плоти, а исследовать с помощью плоти: это пустое и жадное любопытство рядится в одежду знания и науки. Оно состоит в стремлении знать, а так как из внешних чувств зрение доставляет нам больше всего материала для познания, то это вожделение и называется в Писании «похотью очей». Собственное назначение глаз – видеть, но мы пользуемся этим словом, говоря и о других чувствах, когда с их помощью что-то узнаем. Мы ведь не говорим: «послушай, как это отливает красным», или «понюхай, как блестит», или «отведай, как ярко», или «потрогай, как сверкает»; во всех этих случаях говорят «смотри». Мы ведь говорим не только: «посмотри, что светится» – это почувствовать могут только глаза, – но «посмотри, что звенит», «посмотри, что пахнет», «посмотри, какой в этом вкус», «посмотри, как это твёрдо». Поэтому всякое знание, доставляемое внешними чувствами, называется, как сказано, «похотью очей»: обязанность видеть – эту основную обязанность глаз, присваивают себе в переносном смысле и другие чувства, когда ими что-либо исследуется.