Что было бы, если бы смерть была

– Скорей всего, нет. Именно поэтому – трижды нет. Мы же русские: умирать и воскресать для нас – дело долга.

Я (вослед Бродскому) – согласился: жизнь оказалась долгой.

Что было и будет Пятая часть романа: не об Украине, а об окраинах наших высот

Бога нет…

Ну что ж, я понимаю…
И, влюбленный в белый, бедный свет,
я глаза спокойно поднимаю
к небесам,
которых тоже нет.

1980 г. Геннадий Григорьев

Итак, прекрасная Дульсинея Николая Перельмана (а кроме этого – свидомитая Украинка, муза хероев Правого сектора властолюбивая Роксолана, или даже не слишком красивая, но – мелочно амбициозная Хельга из Санкт-Ленинграда: муза самое себя, или ещё как-то эдак… Бог знает её настоящее имя) предала Перельмана, громко крикнув:

– Эй, кто-нибудь! Колорад убегает.

В этот миг сам Перельман – ощутил этот мир (и не только его). Хотя сам он (даже он) – словно бы и не заметил, что в «этой» реальности Роксолана назвала его колорадом, а не ватником.

Самого факта предательства это не отменяло; зато – знаковый термин «колорад» (знаки на Дороге Доблести) сразу же давал отсылку к нашей Великой победе и Георгиевской ленте, и нашему Бессмертному полку, и (значит) – к победе будущей, в силу всего вышеперечисленного очень даже неизбежной.

Оттого (словно бы) – предательства он не заметил: неизбежность Победы и так была ему очевидна; но! Которая неизбежность (всеобщей нашей Победы) – вовсе не отменяла местную вероятность так называемой «смерти» преданного прекрасной Украинкой еврея и гения Перельмана.

Разве что (это более чем важно) – «сама по себе» Смерть (как и её здешние орудия: Роксолана со свидомитами) тоже персонифицировалась – и начинала становиться (казаться) доступна и внутреннему, и внешнему противодействию.

Смерть – становилась (начинала казаться): Перельман почувствовал исконно свой до-подлинный мир (незапятнанно аутентичный – в котором каждая перемена есть константа для следующей перемены: точка отсчёта каждого многомерия).

Внешне – всё (для него) осталось на месте; но! Внешний мир (вошедший в него, ставший его внешностью – словно жир под покровами кожи) содрогался от биения сердца! А по самой коже уже загуляла волна, порождая прозрение: внешне – по прежнему; но!

Теперь(!) каждое(!) сердцебиение(!) – наставало отдельным.

Теперь(!) жизнь (как и всякая жизнь) – оставалась бесцельна и наклонна (производная от склонности) себя сохранить… Как именно, спросите? А об этом вся история: как именно из настоящих советских людей (населянтов Царства Божьего СССР) – получаются политические Украинцы.

Повторим. Как. Перестав быть настоящими. Получаются. Политические Украинцы. Причём(!) – утвердим: это не есть вопрос конкретного места и конкретного времени, и каждого отдельного человека. Это ещё и вопрос всей мировой истории.

И не суть важно – где. И не суть важно – как именно все эти политические Украинцы (люди с выращенным сознанием само-убийц своей души) собираются: в России ли или на Украине (да хоть на Мадагаскаре); не суть важно – как именно эта липкая свидомитость копится и в чём именно эта свидомитость поначалу проявляется.

Главное – это происходит более чем наглядно: в нарцистическом нацизме или мелочном житейском лукавстве (той же Хельги); природа этого псевдо-перерождения – свобода от, а не свобода для…

Ведь что есть свидомит?

Происходит это слово от свидомый (укр.) и Содома (ветх.); далее – очевидно: нет такого вопроса (как происходит совокупление понятий), зато – есть повсеместный ответ: никакой другой данности у человека попросту нет.

Человеку дано немногое: либо оскотиться – скатиться в свидомитость. Либо (словно нитку в иголку) – продолжить своё многомерие (Дорогу Доблести); на примере Перельмана – себя продевая в руссоистски безалаберное (разве что – с переменными «здесь» и «сейчас») бытие великовозрастного дитяти природы.

Здесь влияние евина молодильного яблочка (отведайте и будете как боги) сведено к минимуму: нет ни эгоизма, ни корысти и почти нет гордыни; чего уж нам далеко ходить. Пусть даже Перельман – это случай экзи’станса, не многим возможный.