Что было бы, если бы смерть была

Слово «Герой» – полубог (вкусивший евино яблочко демон-стратор каких-то особых способностей) отсылает нас не только к Дороге Доблести (упоминаемой в предыдущих частях), но и к фрейдистскому язычеству древних греков: сам термин эдипов комплекс родился задолго до 429 г. д. н. э (приблизительно), когда Софокл усладил им античные Афины…

Вспомним предыдущую часть: в Греции геев не было! Но и этого мой тогдашний Герой не знал…

Она (моя геологиня) – всё это видела…

«Если вы смотрите на свою жизнь линейно, как на отрезок времени, то действительно поздно что-то менять. Если же вы научитесь больше присутствовать в «сейчас», большая часть таких мыслей просто отпадает. Вы понимаете, что способны сознательно выбирать и делать то, что хочется. Сейчас…» (Пабло Пикассо)…

Она (моя геологиня) – всё это видела: не то, что есть, а то, что обязано быть. Серебро Господа моего. Струны миропорядка.

«Странно, как тяжело увидеть, насколько убеждения контролируют результат ваших действий, и что вы привыкли смотреть на свой мир лишь с одной перспективы.» (опять Пабло Пикассо)

Она, эта невысокая черноволосая и некрасивая женщина (прямо-таки знаменитая эрмитажная «любительница абсента») – видела: он (вожделенный ею ангел) – пронизан волшебными, изначально данными ему (непонятно и несказанно, почему – ему) струнами серебра.

Наконец-то мы видим её: невысокой и черноволосой. Но сама она – видела и другое: что сам он (слепец) – этих струн не видит. Ему люто мешает его невежество. Она могла бы сразу сказать ему:

«Ты не понял всего. Будь счастлив с кем хочешь. Не могу же я требовать у твоего сердца больше, чем оно может мне дать…»

Она могла бы, но (опять и опять) – не стала: всё равно он не оценил бы мгновенной прелести этих слов Достоевского из «Униженных и оскорблённых». Он даже не счёл бы их самих ни униженными, ни оскорблёнными.

И был бы прав – хотя бы потому, что не представлял всей чудовищной несообразности своего образования.

Но его правота его не оправдывала.

Не оправдает она (его потенциальная правота) – ещё и той взаимной и подлой глупости, которую они совершит вскоре.

Впрочем, разумеется – есть своя правда и в другом (например – в их взаимных ожиданиях): «Человек должен максимально раскрыть свои способности. талантливый огранщик алмазов, превратившись в пекаря, пусть и занимается достойным и полезным делом, но занятие это для него – грех!» (А-йом ойм).

Это (тоже) – правда. Человек приходит в мир – не для того, чтобы сделать счастливым другого человека; что бы там не говорили вам: «не надо любить человечество – полюби соседа»; человек приходит – не для того (хотя и может вполне достойно положить свою жизнь ради другого человека).

А (всё-таки) – для чего приходит в мир человек? Не знаю. Или говорю, что не знаю. Ибо мысль изреченная известна лживостью.

Все эти мгновенные прелести происходящего – делающие мгновение почти вечным, невозможны без своих сносок на полях: отсюда и непрерывные цитаты, комментарии былых гениев к нынешним и будущим комментариям нынешних и будущих гениев.

И вот что я (нынешний я) – мог бы сказать для моей милой геологини: не оправдывай своей гордыни и своей похоти – своим же стремлением к высокому предназначению. Предназначение (по достижении) – не исправит уже совершённого: у Бога нет прошлого и будущего, всё и всегда – настоящее.

Но я буду куртуазен, имея дело с женщиной. Особенно с той женщиной, которая (вне своих реальных возможностей: в вещах) – дала мне столь многое в вещем. Пусть даже сумею понять эту данность – многожды позже: лишь перекинувшись в Николая Перельмана.

Потому я прибегаю к эзопову языку:

«А Эзоп обращается к хозяйке.

– Женщина, – говорит он, – вот что тебе нужно сделать: когда твой муж куда-нибудь уйдет, купи ты себе раба – молоденького, хорошенького, послушного, глаза ясные, кудри золотистые.

– Зачем? – спрашивает жена Ксанфа.

– А затем, – говорит Эзоп, – чтобы красавчик этот и в баню за тобой ходил, чтобы красавчик этот и одежду от тебя принимал, чтобы красавчик этот после бани и одевал тебя, и сандалии тебе на корточках шнуровал, и заигрывал бы с тобой, и в глаза бы заглядывал тебе, словно ты ему по сердцу, словно и ты с ним куплена; а ты бы ему улыбалась, а ты бы на него стала зариться, а ты бы его кликнула в спальню – растирать тебе ножки, а там и затомилась бы, а там и приобняла бы его, а там и поцеловала бы, а там и до всего бы дошла в своем бесстыдстве мерзостном; а философ пусть себе остается опозоренный и осмеянный. О славный Еврипид, золотые были твои уста, сказавшие:

Ужасен гнев валов средь моря пенного,
Ужасен натиск рек и буйство пламени,
Ужасна бедность, много в мире ужасов,
Но нет ужасней зла, чем злая женщина.

(здесь я – который уже нынешний я – улыбаюсь)

Говорит Ксанф: